Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Книга третья
— А то чей же? — зажмуривая глаза, шептал Иван Мартынович. — Бабки ежки, что ли.
Это присловие «бабка ежка» постоянно употреблял маленький Жорка, и они оба нет-нет да и прибегали к лексикону сына, когда появлялась необходимость шутить.
Какой она была счастливой, даже при скудном пропитании, эта их жизнь в низах окраинного домика, над крышей которого ежедневно угрюмо выли моторы «юнкерсов» и «хейнкелей», взлетавших с аэродрома Хотунок, а иногда и наших «илов» и «петляковых», этот аэродром бомбивших.
По совету Волохова Липа и Жорка временно проживали под крышей дома ее родителей. Лишь поздно вечером Липа приходила к Ивану Мартыновичу и оставалась у него до утра. Наперекор всем законам традиционных отношений зятя и тещи, после того как отца Дионисия навсегда отлучили от церкви, попадья стала с трогательной заботливостью относиться к Дронову, даже пирожок или блин присылала с Липой, сопровождая этот подарок сахарными словами: «Ты его обязательно подкорми и не позабудь напомнить, что от меня это. Он же машинист все-таки. А то растеряет силу и даже в будку своего паровоза не сможет забраться. Да и для тебя, такой красавицы, силушка ему какая надобна», — шутила она, вгоняя дочь в краску.
Липа, почти ежедневно приходившая домой ночевать и не покидавшая Дронова до утра, однажды задумчиво сказала:
— Какое у нас с тобою счастье, Ванечка! Только много ли его осталось. Ты думаешь, Волохов случайно посоветовал, чтобы мы с Жориком у родителей моих временно проживать остались. Это тебя к заданию какому-то готовят.
— Да ну что ты, — сбивчиво пробормотал Дронов, но Липа отвернулась, и на том их разговор оборвался.
…Оккупированный Новочеркасск давила угрюмая подневольная жизнь. Афишные тумбы и заборы по-прежнему пестрели приказами немецкого военного коменданта, в которых почти каждый параграф заканчивался угрюмым словом «расстрел». В ночную пору часто раздавались выстрелы, а наутро по всему городу прокатывались жуткие слухи.
— А ты знаешь? — спрашивал пожилой обыватель в дырявом, изношенном плаще повстречавшегося знакомого. — Врачи и медсестры из железнодорожной больницы, те самые, что раненых красноармейцев укрывали при отступлении, все как один фашистами постреляны.
А повстречавшийся в скорбном молчании снимал фуражку.
— Горе, горе, — шептал он побелевшими губами и тотчас же, качая поседевшей головой, прибавлял: — А в детдоме один мальчик Красное знамя под матрасом прятал. Так его солдаты за волосы вытащили во двор и тут же расстреляли. В немецкой больнице детские косточки и черепа отыскались. Это фашистские врачи опыты над живыми ребятишками проделывали, вакцину смертельную им впрыскивали, а потом, чтобы следы замазать, пожар устроили. Господи, и когда это только кончится!
— Ничего, кум, — отвечал собеседник. — Кончится. Еще так наши ударят, что пятки у супостатов засверкают.
— Жалко, мы ничем не поможем, — вздыхал другой. — Старые стали.
И они кряхтя расходились после этой коротенькой встречи. Город обрастал разными слухами, и один был кошмарнее другого. Говорили, будто бы свирепствовала в те дни в Новочеркасске группа зловещего фашистского доктора Фабера, усвоившего правило, когда-то сформулированное одним из главарей третьего рейха Борманом, сказавшим, что «славяне должны на нас работать. Если они нам более не нужны, они могут умереть». И врачи, когда-то дававшие клятву Гиппократа, старались во имя фюрера как только могли. Они кололи фенолом военнопленных в область сердца, после чего следовала кремация. В своем порыве воспитать рабское приятие жизни, предписывали прерывать у женщин беременность, чтобы их трудоспособность не снижалась, и с помощью рентгена добивались, чтобы они лишались возможности рожать. Фашистские медики определяли, годен ли человек быть рабом гитлеровской Германии или нет. Если нет — смерть. Каких только тогда горьких событий не совершалось в Новочеркасске, сколько крови было пролито!
Как может иной раз ошибиться в своих предположениях самый талантливый и проницательный человек! Когда-то Александр Серафимович назвал Новочеркасск городом мертвых. Нет, не оправдало эти его слова время. Новочеркасск всегда был городом живых, и даже в тяжкое время фашистского нашествия, когда хлопали по ночам партизанские выстрелы и оглушали оккупантов взрывы, сработанные руками подпольщиков, от которых переставали кричать «Хайль Гитлер» даже самые остервенелые его обожатели.
Но оставим полемику с выдающимся русским писателем, нашим земляком, который, кстати сказать, прежде всего имел в виду старый, чиновничий, царского покроя Новочеркасск, и возвратимся к своим героям.
Когда не было рядом Липы, Дронов часто думал о надвигающемся на него ближайшем будущем, и оно уже не казалось ему таким безмятежно романтическим, как в те дни, когда он давал согласие стать подпольщиком. Нет, страх им не овладевал, и это будущее не рисовалось пугающим и беспросветным. Просто Иван Мартынович, будучи от роду реалистом, прекрасно понимал, что розового конца в его судьбе не будет. «Ну так и что же, — говорил он иногда другому, сомневающемуся и наделенному робостью Дронову. — А вот если бы ты был на фронте и по приказу командира бросился в атаку на немецкие траншеи, в самую рядовую обыденную атаку, каких десятки, может быть, в день иной раз бывают на фронте, протянувшемся от Балтики до Черного моря, разве тогда кто-нибудь выдавал бы тебе паспорт на безопасность? Кто-нибудь застраховывал от снайперских пуль, артиллерийских и минометных осколков? Так зачем же колебаться теперь, получив опасное задание».
Дронов переводил глаза на большой фотоснимок, пришпиленный кнопками к стене. С картонного прямоугольника застенчиво улыбалась ему полными спелыми губами Липа, будто спрашивала: «Так что? Не убоишься?» И тогда, прикусив усмешку на полных добродушных губах, покачав головой, одними глазами отвечал Дронов: «Нет, не убоюсь, Липонька!» Сомнения отступали, и лишь одно оставалось: а если не взорву?
Он всегда вспоминал в такие минуты веселое наигранно-беспечное лицо своего помощника кочегара Кости Веревкина, и как-то сразу теплело на душе. «С таким-то подручным и не взорвать, — отрекая все сомнения, думал Иван Мартынович. — Да, ведь быть такого не может».
Но потом появлялось словно из тумана печальное лицо Липы, скованное ожиданием горя, и снова возвращалась тревога.
Иван Мартынович был сильным, добрым человеком, всегда старавшимся отделять правду от неправды, человеческое зло от добра, справедливость от несправедливости. Однако он никогда не был психологом и даже побудительные причины своих собственных поступков не всегда умел определять верно.
Ночью, привлекая к себе теплое податливое тело Липы, он иной раз сбивчиво шептал:
— Вот ты можешь себе представить, до сих нор понять не могу, за что ты меня любишь?
— Глупый, — захлебываясь смешком, отзывалась Жена. — Да за то, что ты хороший.
— Я? — беспокойно переспрашивал Дронов. — Да что во мне такого уж хорошего? Ты, красавица, на которую все оборачиваются, могла бы успешно выйти замуж за какого-нибудь начальника с машиной и секретарем, за военного с адъютантом и персональной эмкой, а то и с ромбом в петлицах, ну за известного актера, наконец. Вон у нас в городском театре трагик Корольков красавец писаный какой. Того и гляди, заслуженным артистом вот-вот станет. А ты меня предпочла. Не понимаю.
— Глупый, — запрокидывая голову, хохотала Липа. — Ничего не поделаешь, любовь зла, полюбишь и козла. А ты не козел даже, а медведь средней величины. Только не полагай, что меня ни разу не сватали. Однажды и просватать батюшка родной пытался.
— И за кого же? За начальника какого-нибудь?
— О нет, — окончательно развеселилась Липа. — За семинариста, ожидавшего в нашем соборе тепленькое местечко.
— И что же помешало?
Липа заливисто засмеялась:
— Батюшка в гости к нам позвать его соизволил. Пришел этот самый семинарист, водочки с пирогами и рыбкой накушался как следует, так что, когда настала пора покидать ему наш дом, батюшка мой сказал: «Проводи-ка, Липонька, будущего отца Мефодия до автобусной остановки, иначе он осклизнется и упадет».
— И ты? — сердито перебил Дронов.
— Пошла, — безмятежно улыбнулась Липа. — Не могла же я батюшкин гнев возбуждать. И семинарист был хорош сам собой. Красавчик, с волнистой гривой волос по плечи. Будто с картинки какой сошел.
— Так в чем же дело, за что отвергла его?
— Может быть, и не отвергла бы, — поддразнивающе сказала Липа, — да только, пока мы к автобусу шли, он два раза порывался за кофточку ко мне залезть.
— И ты?
— Сначала строго предупредила, а во второй раз по физиономии съездила и домой умчалась. Вот и не состоялось сватовство. А потом ты появился, и сам знаешь, что произошло. Глупый, как я благодарна судьбе, что тебя мне на жизненной тропке подставила. Никого мне больше не надо было, да и сейчас не надо, тем более…
