Василий Еловских - Вьюжной ночью
«Какие у него длинные ноги. Как ходули. Слабак. Вижу, что слабак», — подумал Санька. Его смешил и в то же время злил изнеженный голос Славы, нарочито книжная фразеология, с помощью которой тот хотел поставить барьер между собой и им.
— Да како тебе дело до моей рубахи?
— А тебе какое дело до моей биографии?
— Лодырям легко быть чистенькими. — Это Санька сказал больше для Жени.
— Не думаю, что прогулка по улице в грязной рубахе представляет собою работу. Иди, милый, своей дорогой. Пошли, Женя.
«Ишь ты как!.. Наверно, уверен, что сильнее меня». И Саньке захотелось подурить, что с ним нередко случалось, а заодно показать Жене свою силушку.
— Да-да, правду говоришь. Дай-ка я тя за это обниму.
Он обхватил Славу и прижал к себе, с какой-то злобной радостью чувствуя, что тот жидковат и слаб. Тот орал, морщился, пытаясь оттолкнуть Саньку и в то же время боясь ударить его. Женя пыталась разнять их и что-то сердито выговаривала обоим.
Нет, Санька никак не думал, что получится такое… Когда он отпустил соперника, у того на ослепительно белой рубашке остались кривые грязные полосы. Слава, увидев их, визгливо закричал, называя Саньку хулиганом, дураком и угрожая милицией.
— Я тя щас ополосну в пруду. И ты опять будешь чистенький.
Конечно, Санька не стал бы этого делать, просто так сказал. Но Слава, испугавшись, побежал от него, оглядываясь и еще пуще ругаясь.
— Ну что ты делаешь? — сказала Женя. — Как тебе не стыдно?
— А что он лезет?
Она едва сдерживалась (он это чувствовал), чтобы не засмеяться.
— Ну нельзя же так. Это дико. Это действительно хулиганство.
— Я покажу ему неряху.
— Он сказал глупость. Но и ты хорош… Не понимаю.
— А этого лодыря понимаешь?
— Ну ты же его совсем не знаешь.
— А что знать-то?
— Ну хотя бы то, что он отлично учится и очень начитан. И потом… он научился хорошо играть на пианино.
— На пиа-нино, — передразнил Санька. — А что он все время заедался?
— Ну, отругал бы его. А то… — Она осуждающе покачала головой.
— Он небось окроме ручки да книжки и в руки-то ниче не брал. Да на своем пианине брякает.
— Как это брякает? На пианино играют. И это, к твоему сведению, совсем нелегкое дело.
— Из буржуев, видно.
— Ну какие теперь могут быть буржуи? Что ты говоришь, Саша? Что с тобой сегодня?
— А все ж таки, кто у него отец?
— Отец? — Она пожала плечиками. Это у нее получилось как-то по-особому мило, красиво. — Кажется, преподаватель техникума. А что?
— А дядя?
— Дядя работает здесь, в заводоуправлении.
— Кем?
— Ну я не знаю кем.
— Инженер?
— Кажется, техник. А какое это имеет значение? И зачем ты спрашиваешь меня об этом?
Она поправила воротничок платья. Какие у нее тонкие, холеные пальцы. «Вроде бы и плохо, что она такая вот… слабенькая. И… красиво». Мягкий, успокаивающий взгляд. У боктанских девчонок взгляд жесткий, острый.
— Какой ты все же странный.
Он отталкивал ее своей грубостью, дурными манерами, и в то же время в нем было что-то и притягательное, прежде всего сила и смелость.
— Уж не выдумывай — странный. Слушай, я хочу к те за книжкой зайти. Подбери поинтереснее, а?
— Хорошо. Только… поторопись, пожалуйста.
— А что так?
— Я ведь скоро уеду.
— Куда это?
— Я совсем уезжаю из Боктанки, Саша.
— Врешь! Куда уезжаешь?
— Почему ты говоришь так грубо? К бабушке в Киев уезжаю. Почему? А она там одна живет. И все время уговаривает, чтобы я переехала к ней.
— И ты согласная?
— Ну… так хотят и папа с мамой. Они тоже будут переезжать. Только в следующем году.
— А ты когда?
— Дней через пять или семь. Надо успеть к началу учебного года.
— Как же так?.. Стояла и ничего не говорила.
— Так ведь сказала же. Я пойду, Саша. До свидания. Ты заходи.
Вот и все. Вот и кончилась Санькина короткая любовь. Его первая любовь. Все вокруг потускнело, посерело, стало скучным. И казалось уже, будто он один на всем белом свете. Шагая по улице, а потом по рынку (он не смог купить карасей), Санька думал только о Жене. И… обижался на нее. Хотя понимал: не за что обижаться. Чувство обиды и одиночества росло само по себе, помимо его воли и желания.
Вспомнилось. Когда Первого мая все собрались у школы, Санька начал подшучивать над девушкой, зубоскалить, говоря, что она надела туфли, которые носят старушки и что по случаю праздника у нее на щеке появилась морщинка. Рассердившись, Женя сказала:
— Да иди ты!..
К ним подошел завуч.
— Никакого уважения к девочке. И в такой день. Как не стыдно?
Позднее, когда школьники расходились по домам, Санька снова подошел к ней и сказал покорным голосом:
— Ты уж, Женя, не обижайся на меня, ладно? Это я так. Я к тебе… в общем…
— Я знаю, — прервала его Женя. — Я вижу… — Она улыбнулась. И в ее сдержанной улыбке было сознание своей силы и недоступности.
А вот у Кольки по-другому; тот немеет, встречая свою Лидку, а если что-то и скажет, то неживым, деревянным голосом, даже слушать противно. У кого лучше? Задавая себе этот наивный вопрос, Санька стыдливо отмахивается. Ни он, ни Колька никогда не говорили о своей любви, стеснялись. Весной умер Василий Кузьмич (пришел с поминок вдрызг пьяный, уснул и не проснулся), Мария Терентьевна после похорон занемогла. Школьницы, в их числе и Лида, пришли к Малаховым, чтобы помочь Кольке, ободрить его. Санька подумал тогда: «Вот бы и у меня что-нибудь случилось. Только чтобы были живы и здоровы папа и баушка. Тогда бы пришла Женя». Он мечтал: станет взрослым, купит дом с хлевом, банькой и садиком, как у отца, и женится на Жене. «А сможет ли она корову доить?»
Колька сидел в избе у Семеновых. Вяло, как спросонок, приподнял голову.
— Что с тобой? — спросил Санька.
Вместо Кольки ответила бабка Лиза:
— Марью в больницу увезли.
— А что с ней?
— А кто его знает. Вчерась ишо слегла. И вот щас думаем тут, как быть. Лучше всего б ему к нам перебраться.
— А корову куда? — сказал Колька.
— К нам. Куда ишо.
— А куриц?
— И куриц к нам.
— Еще залезет кто-нибудь. Двор-от у нас вон какой. Я уж лучше дома.
— Пока тетка Маня в больнице, я тоже буду у их ночевать, — сказал Санька.
— Ну вот Егор придет, ишо с им посоветуемся.
Бабка Лиза говорила дребезжащим баском. С зимы у нее стал изменяться голос — все сильнее дребезжать, волосы совсем поседели, а глаза потускнели.
— Робить пойду, — сказал Колька. — На завод учеником пойду. А то как… Мама не может…
— Дак тебя и не примут, поди, — усомнилась бабка.
— А почему?
— Дак теперя вроде тока больших берут. Это при царе, тогда вот всяких брали. Ходишь, не ползашь — иди на завод.
— Примут. Я уже договорился.
Шумели сосны на кладбище, ветер без конца стучал ставнями. Коля ушел домой. Бабка на «куфне» (у нее там припрятан маленький образок) затаенно молилась богу, шепча:
— Господи, помоги!.. Пучай Егорка побыстрея женится. Я уж плохая… — Что-то совсем непонятное бормочет. — Спаси, господи!..
Голос такой, будто разговаривает с самым близким ей человеком, простым и все понимающим.
Санька раскрыл книжку. Интересная книжка, а дочитывать не хотелось. Хотелось сидеть просто так, ни о чем не думая, но он все-таки думал, о том, о сем, больше о Жене, конечно. Ведь человек всегда о чем-нибудь да думает, хотя бы о том, что не надо ни о чем думать.
Когда пришел со смены отец, а это было уже поздно вечером, Санька сказал ему, что Колька устраивается на завод, и добавил:
— Я тоже пойду на завод.
— А ты-то куда торопишься? Кольку, того нужда заставляет. Знаешь ить: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.
— Да нет, пойду.
— А я думал ишо зиму поучить тебя и уж потом…
— Не!
— Ну, смотри.
…Прогудел басистый, протяжный и, как всегда, слегка недовольный заводской гудок.
Светает. На улице холодно, безлюдно, окна в домах закрыты ставнями. Над заводом студенистое красноватое зарево, и кажется, будто там, за тыном, за кирпичными, двухсотлетней давности толстенными стенами, почерневшими снизу, пахнущими влагой и мхом, и за новыми, сурово-серыми корпусами коварно тихо разгорается пожар. В этом тревожном свете грозно и немо тянутся над горами к черному небу длинные черные трубы.
Из цехов, как и обычно, доносится неясный шум станков, далекое, мощное грохотание прокатных станов, какой-то неумолчный глухой, угрожающий гул и частое, торопливое постукивание металла.
Показалась проходная завода — будка с оконцем и широкой дверью. На ее стене — матерчатый лозунг, призывающий «выполнить и перевыполнить» пятилетку.
Егор Иванович шагает тяжело, неторопко. Слева от него — Санька, справа — Колька, все трое в темной рабочей одежде, у старшего она остро пахнет заводом.
