Борис Бурлак - Левый фланг
— Наверное, он в отставке, — сказал я.
— Ему ведь тоже идет седьмой десяток.
Подумать только — седьмой десяток! А когда-то он был чуть ли не самым молодым среди генералов Третьего Украинского фронта. Во всяком случае, в ряду командиров стрелковых дивизий таких, кажется, и не было. Вот какая она широкая гряда послевоенного времени, если и Бойченко дожил до отставки.
А впрочем, каждый из нас теперь старше самого Толбухина. И это старшинство над мертвыми, что ушли так рано, полными сил, обязывает живых, ни на кого не жалуясь, до конца нести сдвоенный груз.
— Что пишет тебе наш Мамедов? — спросил Михаил.
— А мы встречались недавно.
— И не черкнул ни слова? Хорош друг! Как он там на Кавказе?
— Все воюет.
— То есть?
— Он же теперь милицейский генерал.
— Об этом я прочел в «Известиях».
— Помнишь, мы окрестили Бахыша азербайджанцем н о м е р о д и н за его редкую храбрость. Таким он и остался. Не раз бывал в перестрелке с бандитами. Я его спрашиваю: «Зачем тебе, боевому офицеру, командиру полка, эта работенка? И сколько ты можешь испытывать свое счастье?» Улыбается, как прежде, белозубой симпатичнейшей улыбкой. Все тот же, тот. Прожил я у него целую неделю, закормил он меня шашлыками, запоил сухим вином и гранатовым соком. Вдоволь наговорились мы под вековыми чинарами. А потом проводил он меня на «Волге», с шиком, через перевал в Армению. Все жалел, что тороплюсь.
— Бахыш, Бахыш… Я о нем частенько думаю.
— Взял бы да и написал ему. Он был бы рад.
— Все откладываю напоследок.
— На какой такой п о с л е д о к?
— Мы, русские, немного странные люди: все довольствуемся тем, что живет где-то верный, добрый человек — ну и хорошо, ну и ладно. Я и генералу Шкодуновичу все собирался написать…
— Но с Бахышем ты воевал в одном полку.
— Да, он был начальником штаба, я — помощником. Спали в одной землянке, ели из одного котелка. А потом как-то разошлись. Он принял полк на Южном Буге, на плацдарме, когда убили Бондаря, а я так и остался на побегушках в штабе, правда, уже дивизионном.
— Погоревали мы с ним и о Бондаре. И знаешь, чем тронул меня до слез Бахыш? Встал за обедом и прочитал на память мои стихи, посвященные Бондарю, что были напечатаны тогда в д и в и з и о н к е:
Буг от ракет пестрел,Горела земля на пригорке.В просветы разрывов смотрелСуворов с простой гимнастерки…
— Я уже и забыл о них, как о ранней пробе пера, а он помнит.
— Причем тут проба пера? Ведь Бахыш принял полк из рук умирающего Ивана Бондаря. Такое не забывается.
Мы беспрерывно дымили, то и дело прикуривая друг у друга, как на фронте, позабыв о спичках. Михаил затягивался жадно, чтобы унять волнение. Я решил не вспоминать больше о мертвых и снова заговорил о живых:
— Ну, вот, стало быть, от Бахыша я направился в Ереван. Просто для того, чтобы посмотреть на город, полюбоваться Араратом, если уж очутился в Закавказье. В дороге подумал, что, может быть, удастся заодно разыскать и Жору Акопяна. Но, оказывается, в Ереване живет столько Георгиев Акопянов, что в адресном бюро мне только посочувствовали.
— Это все равно, что в Москве найти какого-нибудь Иванова, — сказал Михаил. — Но есть выход из положения. Можно написать Зарицкому.
— А ты поддерживаешь связь с майором Зарицким?
— Костя теперь генерал. Окончил академию, служит в артиллерии. Войсковая разведка в мирное время — занятие скучное, так он переквалифицировался. Видел я его в Москве, даже был в гостях. Он женился на вдове. У него две дочери, одна — ее, от первого брака, другая — общая. Жена преподает историю в пединституте. Живут хорошо. В квартире у них на самом видном месте большая фотография Веры Ивиной. Я как глянул на нее, так сразу и остановился от неожиданности: «Ну, здравствуй, Верочка!» — хотелось громко сказать ей, как, бывало, в штабе. Но я, конечно, промолчал. Старшая дочь Кости, ровесница Веры, перехватила мой взгляд, но тоже не сказала ни слова. А младшая охотно объяснила: «Это наша тетя Вера, она героиня».
— Тетя Вера… — грустно улыбнулся я.
— Потом, когда мы остались вдвоем с Зарицким, он поведал, как долго жил бобылем, пока не встретился с Антониной Ромашевой. Муж ее, офицер-пограничник, погиб в жаркой стычке с бандеровцами в сорок восьмом году. После этого она вернулась с девочкой к родителям в Москву. Там Костя и познакомился с ней. Трудно было ему начинать жизнь сызнова: у него свое прошлое, у нее — свое. Но именно прошлое и сблизило их постепенно. Жениться на какой-нибудь девушке Костя не хотел. Он говорил мне: «Только с такой женщиной, как Тоня, смог я разделить все пополам — и прошлое, и будущее. И не ошибся. Никаких упреков, никаких раскаяний. А женись я на девушке, она, конечно, ревновала бы меня к прошлому, мучилась бы при каждом неосторожном воспоминании о Вере. Ну что была бы за жизнь, посуди сам. И дело не в разнице прожитых лет, — то пустяк по сравнению с разницей в пережитом».
— Вот тебе и Д а н т е с.
— Это ведь Некипелов дал ему такую кличку. Желчный старик. А Костю Зарицкого он вообще терпеть не мог.
— Трусы, как правило, ненавидят смелых.
— Но, говорят, бог шельму метит.
— В данном случае б о г о м - т о оказался начальник политотдела.
— Краешком уха слышал.
А дело было так. Примерно через месяц после Победы, в середине июня, мы выступили из района Ческе-Будеёовице на восток. Это был веселый марш — с музыкой, с песнями на привалах, с громкими парадами в словацких, венгерских, румынских городах. Шли долго, хотя могли бы сесть на машины и с ветерком промчаться по Европе: автомобилей в дивизии скопилось уйма. Но, видно, так было задумано заранее: победным, церемониальным маршем пройтись по всем освобожденным землям. В городе Клуже погрузились в вагоны, а бо́льшую часть машин отправили своим ходом через Трансильванские Альпы, иначе их пришлось бы бросить, — и без того, в нарушение всех габаритов и прочих правил, громоздили легковики в два-три этажа на платформах. Наконец добрались до Плоешти. Там перевалка на широкую колею. И там стало точно известно, что корпус Шкодуновича направляется не просто на восток, а на Дальний Восток. Началось наше долгое путешествие по железным дорогам, наспех восстановленным на живую нитку. На станциях, которые производили очень странное впечатление без вокзалов, солдаты щедро меняли всякие трофейные вещички на что-нибудь домашнее съестное, а иные, встречаясь с солдатками, ребятами и стариками, тут же дарили им на память у кого что было: запасные новые ботинки (сами-то уже щеголяли в сапогах), или пару лишнего белья, или соковые немецкие подошвы, или, на крайний случай, кусок мыла, общую тетрадь, авторучку. Тех, кто одаривал женщин и ребятишек, Лецис молча одобрял, но к у п ц о в поругивал, правда, мягко, потому что к у п ц ы довольствовались малым — крынкой молока, десятком помидоров или огурцов. От Харькова двинулись на Саратов, но твердо еще не знали, пойдут ли наши тридцать эшелонов по главному сибирскому пути или свернут на окольный путь — через Казахстан и на Турксиб. Все должно было решиться на узловой станции Илецкой под Оренбургом. Эта неопределенность и подвела Некипелова. Ночью он выгрузил в Саратове тайком, из крытого вагона, два дорогих рояля, чтобы оставить временно у своих знакомых, не надеясь, что сможет довезти их до Алма-Аты, то есть, прямо с д о с т а в к о й н а д о м. Пока суд да дело, эшелон тронулся. Некипелову пришлось остаться со своими роялями до следующего эшелона, с которым ехал начальник политотдела. Так, на месте преступления, и застиг его Лецис. Потом уже, когда нас остановили за Красноярском, ввиду окончания войны с японцами, начальник штаба был исключен из партии, разжалован и уволен из армии с позором.
— Как хорошо, что мирное время д е м а с к и р у е т таких людей, — сказал Михаил. — На фронте он мог еще жить по правилу — «война все спишет». А в мирное время с п и с ы в а т ь труднее.
— Ян Лецис сказал ему, когда он положил партбилет на стол: «Здесь и моя ошибка, что вы оказались в партии».
— На войне Дмитрий Павлович Некипелов ловко играл заученную роль коммуниста. Однако не учел, что мирное-то время по-своему проверяет человека.
— Да ну его к черту! А где сейчас Зотов? — спросил я.
— В Ленинграде. Работает в газете. Кадрового военного из него не вышло: сердце сдало. Тоже, как и я, ушел в запас. Что-то все пишет о войне. Кстати, очень уж неровен поток военных книг: то вовсе затихает в глубинах времени, то снова шумит на перекатах. Да и мы сами то забываемся в работе, то начинаем живо вспоминать минувшее. Семен грозится большой книгой. Но вряд ли, говорит, осилю. Поздно взялся. А литература, как и армия, держится на людях, годных к строевой службе. Талант талантом, но писатель, говорит, должен быть, кроме того, физически крепким, сильным, иначе ему не выдюжить.
