Георгий Брянцев - По ту сторону фронта
«Точно живые! — невольно подумал Веремчук. — Что здорово, то здорово!»
В это время на мосту заметили дрезину и всполошились. По путям побежал человек, размахивая флагом. Состав медленно проходил через мост. Дрезина быстро приближалась.
— Ура! — вдруг завопил Веремчук. — Вы понимаете, что получится? Замечательно будет… Давай… давай… нажимай! — кричал он, взмахивая руками, словно скакал на неоседланной лошади. — Еще!… Еще!…
Дрезина проскочила мимо ошеломленного немца с флажком в руках. Он еле успел отскочить в сторону, не удержался на ногах и упал под откос.
На мосту солдаты размахивали руками и лопатами. А дрезина неслась и неслась вперед.
И когда последний вагон поезда съезжал с моста, в хвост состава с ходу врезалась дрезина. Вначале партизаны увидели ослепительную вспышку пламени, которая показалась им ярче солнца, затем в воздух взметнулось что-то черное, большое, и, наконец, раздался огромной силы взрыв, потрясший землю. Когда все затихло, на месте моста осталась торчать странная тонкая жердь, приподнятая, как открытый семафор.
14
5 июля 1943 года немцы предприняли свое летнее наступление на Орловско-Курском и Белгородском направлениях. Началась вошедшая в историю великая битва на Курской дуге.
С 6 по 11 июля, за пять дней, советские войска уничтожили более двух тысяч немецких танков, семьсот самолетов.
15 июля Совинформбюро объявило, что наши войска, расположенные севернее и восточное города Орла, после ряда контратак перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось с двух направлений.
24 июля товарищ Сталин в своем приказе указал, что немецкий план летнего наступления нужно считать полностью провалившимся.
5 августа войска Брянского фронта освободили Орел, а войска Степного и Воронежского фронтов — Белгород.
Прогремели первые победные салюты.
— Смотрите, что получается, — весело говорил Снежко. — Я обязательно вычерчу диаграмму. В 1941 году они наступали по всему фронту в течение пяти месяцев, в 1942 году по фронту в триста шестьдесят километров — три месяца, а в этом году по фронту в шестьдесят километров всего лишь десять дней.
— Точно, точно! — отозвался его сосед, молодой широколицый парень. — А кричали сколько! Их командующий под Орлом, генерал Модель, перед началом наступления хвалился, что фюрер снабдил их таким оружием, которым они сразу отобьют у нас дыхание.
— А им вот и печенки отбили.
— Это не Франция, на которую потребовалось тридцать семь дней…
Разговор происходил в палате подмосковного госпиталя. Никто еще не спал, хотя было поздно. Окна были открыты, и ветер играл большими шелковыми занавесками.
Вошла дежурная сестра.
— Товарищи, пора спать. Вы же меня подводите, — сказала она притворно сердитым голосом. — У соседей давно темно.
— Там счастливцы, Мария Даниловна. Без крови, без нервов, а мы…
— Довольно! — уже требовательно сказала сестра. — Там просто более сознательные люди.
— Ах, вот как?!
— Да, именно так. Тушу свет…
— Еще десять минуточек, Мария Даниловна!
— Ни одной секунды. Все… — И дверь закрылась.
Но спать никто не хотел. Все были взволнованы событиями. Как только затихли в коридоре шаги, свет снова зажегся. Трое раненых сползли с кроватей, забрались на широкий подоконник и закурили. Несколько человек, в том числе и Снежко, возвратились к висевшей на стене карте. Строили догадки, что принесет завтрашний день, о взятии каких городов известит приказ Верховного Главнокомандующего.
Кровать Кострова — самая крайняя. Снежко лежит во втором ряду, недалеко от него, а Зарубин — в третьем, у самой двери. Свое место Зарубин считает «стратегически выгодным». Он первым узнает, что творится в коридоре. Идет ли главврач, или спешит сестра, — Зарубин тотчас информирует товарищей, и они быстро принимают все меры предосторожности.
Закинув руки за голову, Костров лежал на койке и вспоминал о прошедших днях.
…Тяжелые ранения на долгое время вырвали его, Зарубина и Снежко из партизанских рядов. Два дня спустя после налета на тюрьму в лагерь прибыли два транспортных самолета, и все тяжело раненные и больные были вывезены на Большую землю. Они со Снежко попали в тот же госпиталь, где лежал Зарубин, и даже в одну палату с ним. В этом помогла им Наталья Михайловна Зарубина. Сначала Трофима Снежко хотели перевести в далекий тыловой госпиталь. Доводов друзей никто и слушать не хотел. Да и какие это были доводы: «Вместе воевали, вместе хотим лечиться». Исходя из этого, надо было бы создавать взводные, ротные госпитали. Костров и Зарубин это прекрасно понимали, но уж очень велико было желание Снежко остаться с ними, очень трогательны были его настойчивые просьбы. Вряд ли из этого что-нибудь получилось, если бы не пришла на выручку Наталья Михайловна.
Она появилась на третий день после водворения раненых в госпитале, в тот момент, когда вопрос об эвакуации Снежко был уже почти решен. Наталья Михайловна, услышав просьбу Снежко, развила кипучую деятельность: от лечащего врача она бежала к главному, от главного — к начальнику госпиталя, от него вновь к главному врачу. Потом она уехала в Москву на попутной машине, а когда вернулась на другой день, сообщила, что ей разрешили оставить Снежко в госпитале до полного выздоровления.
Снежко ликовал, хотя и понимал, что с друзьями ему придется пробыть недолго. Для него и для его командиров было ясно, что они скоро расстанутся, а увидятся ли опять когда-нибудь — неизвестно. Снежко окончательно вышел из строя. Он потерял левую руку почти до плеча. Ему предстояло остаться в тылу. Зарубин и Костров уже поговаривали о возвращении в бригаду.
Впрочем, надо признаться, что была и еще одна причина, которая привязывала Снежко именно к этому госпиталю. Здесь осталась работать партизанская сестра Аня, дочь покойного Герасима Багрова.
— У них очень серьезные отношения, — рассказывала Зарубину Наталья Михайловна.
— И это с прошлого года, ты говоришь? — переспросил Зарубин.
— Да.
— Гм… А я и не замечал, — признался Зарубин. — Видишь, что происходит. Оказывается, война и любовь вполне уживаются, — обернулся он к Кострову.
Госпиталь расположен в сосновом бору. Деревья обступают каменное здание, теснятся вплотную к нему. За ними тянется в необозримую даль поле.
Дверь палаты выходит на большую веранду. Друзья каждый день перед завтраком собираются на этой веранде, чтобы полюбоваться лесом, подышать свежим воздухом, погреться на солнце.
С неба струится летнее тепло. Признаков осени еще нет и в помине. Зарубин, закинув руки за спину, молча шагает по веранде взад и вперед. Снежко сидит на своем обычном месте — на широких перилах веранды, опершись о столб и вытянув ноги. Он весь залит солнцем. Глаза его блаженно щурятся.
— Какая благодать! Какая теплынь! — медленно говорит он. — И до чего же я люблю солнышко!
Кострова тоже разморило и тянет ко сну: отяжелевшие веки против воли смежаются, и он с трудом поднимает их.
— Эх, и разленились же вы, друзья! — Зарубин остановился и, потягиваясь, широко развел руки. — Встать! — крикнул он вдруг. — За мной, шагом марш!
Костров и Снежко беспрекословно выполняют команду и спускаются с веранды в бор. Тут еще не исчезли следы ночи: под деревьями прохладно, влажно. Пахнет хвоей.
— Бегом! — раздается команда, и все бегут проторенной дорожкой к озеру.
Утренний туман клубится низко над водой. Плещется рыба, оставляя на поверхности озера расходящиеся круги.
У самого озера — большая палая сосна, покрытая лишайником. На ней друзья всегда сидят минут пять — десять, отдыхают, курят.
Снежко первый подошел к маленькому мостику, нырнул. Он с одной рукой остался прекрасным пловцом и умеет долго находиться под водой. Обычно его обнаруживают в пятнадцати-двадцати метрах от мостика.
Сегодня он особенно долго не показывается. Командиры уже с беспокойством молча шарят глазами по поверхности озера, но Снежко неожиданно показывается из-под мостика, отфыркивается и хохочет. Он решил напугать товарищей, неслышно вынырнул под мостиком и сидел там.
Потом он лег на спину и поплыл на середину озера. Там остановился, положил единственную руку на грудь и спокойно отдыхал, непонятным образом держась на воде.
Костров и Зарубин сидели на сосне, наблюдали за ним и умышленно медленно курили, не решаясь лезть в холодную воду.
— Жаль, что придется расставаться с Трофимом, — сказал Зарубин. — Я за это время привык к нему, как к родному. Какой прекрасный парень! И что мне особенно в нем нравится, — не унывает даже при отсутствии руки.
Зарубин встал, бросил папиросу и осторожно полез в воду…
— А вот и новость, — объявила Аня после завтрака, показывая письма.
