Евсей Баренбойм - Доктора флота
Пять минут назад после раздумий он все-таки решил, что на этот раз не станет рисковать и прибегать к новому, хотя и очень заманчивому московскому способу, а будет оперировать по-старому. Принять такое решение ему помогла неожиданно пришедшая в голову аналогия с автомобилем. Он вспомнил, что великолепно чувствует себя за рулем «волги» в Ленинграде и терпеть не может садиться за руль в Москве. Правила движения те же, но в Москве у него всегда через пять минут езды спина становится мокрой. Незнакомый город и великая сила привычки.
— У меня порядок, — ответил Котяну и добавил: — Пульс сто сорок пять, давление сто на шестьдесят.
— Тогда поехали, с богом.
Он сделал длинный продольный разрез вдоль грудины, так называемую стернотомию, обложил рану стерильными простынями, специальными расширителями раздвинул ее края. Доцент на удивление ловко и понятливо помогала ему, прижигая диатермией мелкие кровоточащие сосудики и перевязывая кетгутом более крупные. Когда рану высушили, в глубине ее в ровном свете мощной бестеневой лампы тускло блеснула сердечная сорочка — перикард…
Уже час Миша сидел в длинном коридоре на выкрашенной белой масляной краской скамье. По сторонам коридора располагались палаты, процедурная, учебные комнаты. Одним концом коридор упирался в операционный блок. Мимо деловито проходили врачи, сестры, лениво прохаживались ходячие больные, веселой стайкой прошла группа студентов после занятий.
С большим трудом Миша удерживался, чтобы не вскочить со скамьи и не побежать к двери, ведущей в операционную. Там, за дверью, перед начертанной на полу широкой красной полосой, за которую можно переступить лишь в специальной одежде, он чувствовал бы себя ближе к Тосе. Но Вася строго-настрого запретил ему даже приближаться к операционной.
— Ни к чему, — кратко объяснил он. — В дни операций родственников в институт вообще не пускаю. Только мешают работать, мечутся, создают атмосферу нервозности.
Поэтому Миша послушно сидел на скамье, ощущая, как все внутри дрожит, и он ничем не в силах унять эту дрожь, ни усилиями воли, ни таблетками. Миша знал, что он человек слабый, чрезмерно эмоциональный и ранимый, но все же не предполагал, что перед лицом болезни Тоси совершенно потеряет власть над собой. Когда это случилось с ней вчера вечером, он, вместо того чтобы как врачу разумно и четко действовать, растерялся, начал бестолково метаться по квартире, искать шприц там, где его не могло быть, и кажется «скорую помощь» первым догадался вызвать сын.
Вот и сейчас он неотступно видел одну картину — как Тосе вскрывают грудную клетку, и от мысли об этом из глаз его катились слезы. Даже когда он вез Васю с аэродрома и рассказывал о случившемся, голос его срывался, и Вася хлопал его по плечу и говорил:
— Не паникуй.
Если Тося погибнет, его жизнь тоже можно считать оконченной. Без нее он ничто, абсолютный нуль. Несмотря на вместе прожитые двадцать три года, он еще больше, чем прежде, любит ее и не перестает благодарить судьбу, что та дала ему возможность встретиться с Тосей. Надо же такому случиться, чтобы в одном человеке удивительным образом соединилось столько разных, порой противоречивых качеств! Она и мягкая, и с твердым характером, и рассеянная, но, когда надо, на редкость собранная. И наблюдая в больнице, как она разговаривает с сестрами своего терапевтического отделения, как те слушают свою старшую медсестру и беспрекословно подчиняются ей, как беседует с больными, толково выступает на собраниях, ведет профсоюзные дела, он почти всегда не может избавиться от мысли, что именно из таких женщин, имей они высшее образование и сложись иначе их жизнь, получаются прекрасные директора фабрик, секретари горкомов и заместители министров. К тому же она до тонкости изучила и поняла его хлипкую, мятущуюся натуру. Только она умеет поддерживать его в минуту слабости, дурного настроения, успокоить, внушить, что он самый умный, самый добрый, и вся больница — и персонал, и родители детей, и сами дети — очень любят его. Конечно, он великолепно понимает, что он неудачник, что, несмотря на большие авансы, которые выдавал в молодости, не сумел распорядиться своей жизнью, наделал одну за другой массу ошибок, некстати заболел и в итоге ничего не добился. А ведь такие были наполеоновские планы! Девять выпускников его курса стали уже докторами наук, сорок — кандидатами. Многие занимают руководящие посты на флоте. И лишь он единственный среди однокашников, сорокапятилетний дядечка, работает рядовым ординатором нервного отделения маленькой, плохо оборудованной детской больнички!
На выпускном вечере профессор Пайль назвал его «гордостью выпуска». Великий фантазер. Что бы он сказал сейчас, увидев «гордость выпуска» совсем не занимающегося наукой, не сумевшего до сих пор защитить диссертацию, в подчинении у женщины, которая моложе его на пятнадцать лет! Старик бы, наверное, очень удивился и, стараясь скрыть замешательство, глядя на его дешевый потертый костюм, шутливо процитировал Остапа Бендера, что самая глубокая пропасть — пропасть денежная, потому что в нее можно падать всю жизнь.
Конечно, он мог стать заведующим давно, ему много раз предлагали эту должность, но администрация явно не его призвание. Он понял это еще на военной службе. Вечные заботы из-за нехватки санитарок, сестер, ссоры с родителями, требующими, чтобы их поместили с детьми… Нет, это не для него.
Хлопнула дверь операционной. Миша вскочил и бросился навстречу. Оттуда вышла пожилая женщина, по всем признакам санитарка, и на обращенный к ней вопрос Миши, не знает ли она, как там идут дела, пожала плечами, равнодушно ответила:
— Оперирують.
Тогда Миша медленно вернулся на свое место и снова погрузился в воспоминания. Они отвлекали его, снимали внутреннее напряжение.
У них с Тосей после вычетов остается сто семьдесят пять рублей. Совсем негусто. Ведь и одеться нужно, и съездить куда-нибудь в отпуск, и в театр пойти. Сколько он работает в этой больнице, столько состоит должником кассы взаимопомощи. Некоторые его коллеги, особенно опытные, со стажем, не испытывают финансовых затруднений. У них есть частная практика, подарки от больных. По утрам за воротами больницы выстраиваются рядком их машины. Они же с Тосей решили раз и навсегда — не деньги главное. С голоду не умирают, раздетыми не ходят. Сын Антон вот-вот закончит институт, станет самостоятельным, тоже начнет получать зарплату. Тося сказала:
— Незачем тебе, Миша, мотаться по городу и, стесняясь и краснея (я тебя, слава богу, знаю), брать мятые пятерки и десятки «за визит». Самое важное — не потерять уважение к себе. Без этого и жизнь не в радость.
И он был благодарен ей, что она верно поняла его и думала так же, как и он.
Многие знакомые считают его чудаком, этаким ископаемым в наш сугубо рациональный, прагматический век, человеком не от мира сего. Некоторые осмеливаются даже давать советы. Несколько дней назад его догнал в больничном дворе заведующий терапевтическим отделением.
— Иду сзади, смотрю на костюм и думаю: неужели человек не знает, что у него в отделении лежит дочь директора магазина «Одежда»? — коллега дружески поддержал его за локоть. — Только намекните, Михаил Антоныч, отцу, и он мигом достанет вам великолепный финский костюмчик.
Но особенно укрепила за ним славу чудака уже давнишняя, ставшая широко известной, история. У них в отделении лежала худенькая десятилетняя девочка Люся. Она жила без отца, с бабушкой и матерью-официанткой. Когда ей было пять лет, в дом ворвались грабители. Они привязали маму и бабушку к стульям, заткнули им рты и начали выносить вещи. Спасли их случайно вернувшиеся соседи. С того дня девочка замолчала. Люся была робка, напряжена. Во время первой беседы с ним она сидела, подперев голову руками, и на вопросы отвечала лишь в письменной форме. Когда он спросил, почему она не говорит, Люся написала: «Я всех стесняюсь». Он спросил ее, были, ли у нее неприятности. «Были», — ответила она. Обычные методы лечения на Люсю не действовали. Тогда он стал брать ее домой. Тося кормила их обедом, втроем они ходили в цирк, зоосад, шили куклы. Люся привязалась к ним, а его появление в больнице всегда встречала радостной улыбкой. Постепенно, сначала шепотом, а потом все громче девочка заговорила, начала читать сказки соседям по палате.
В один из дней, незадолго до Люсиной выписки, к нему домой пришла женщина и передала Антону пакет «для доктора». Придя с работы, он увидел на столе вазу чешского хрусталя. По описанию Антона он понял, что вазу принесла Люсина мать. Вазу он отнес в комиссионный магазин. Оценщик сказал, что она стоит семьдесят пять рублей. Но на руки он получит на семь процентов меньше. Вазу продали мгновенно.
