Виталий Мелентьев - Варшавка
Его смуглая кожа покрылась пупырышками, но он не успел промерзнуть — Костя одел его быстро.
— Ну вот… Мы еще покувыркаемся.
Зимний день серел, с Вар шавки потянуло холодом. В дальнем перелеске гудели машины — противник подбрасывал подкрепления. Горьким был воздух — от взрывчатки и оттаявших осин, горькими были губы — весь день без еды и без курева. И Жилин сказал:
— Ладно, Джунус, мы, обратно, живы, а живым пошамать не грех.
Они пожевали сала с хлебом, заели снегом. Стрелять Жилин не стал: далеко, да и опасно, можно выдать себя.
Когда стало смеркаться, немцев прибавилось, и они шагали к Варшавке совсем рядом. По шуму удаляющегося боя Костя понял, что наступление но удалось и батальоны возвращаются на исходные. Конечно, можно было уйти в тыл противника и там искать партизан. Бросить раненого Джунуса Костя не мог, но и с ним на руках не пробьешься.
Джунус словно угадал жилинские раздумья и, вздохнув, рассказал, как погиб Малков.
— Выберемся — не забудь доложить, — сказал Костя и спросил:
— Как думаешь, откуда у него на такое сил, хватило? А?
— Смерть тоже с пользой должна быть. — Джунус прикрыл глаза и задумался. Костя понял его мысли гранаты на поясе Джунуса уже были связаны шнурочком.
— На крайний случай и такое, конечно, годится, — сказал Жилин. — Но главное…
Впрочем, чего уж главнее может быть?
— Может, — серьезно ответил Джунус, не открывая глаз. — Я думал. Может. Вот я умру.
Ну — что? Ну и умру. Все умрут. Но, понимаешь, я теперь не совсем умру.
Они помолчали, и Джунус, не дождавшись от Кости вопроса, открыл глаза к требовательно посмотрел на него.
— Не понимаешь?
— Не все.
— Мы кто теперь? Большевики. И мы теперь совсем умереть не можем.
Костя недоуменно, но с интересом посмотрел на Джунуса.
— Конечно! Что б теперь ни было, а все равно в Москве мы теперь в списках. Навечно в списках…
— Возможно… — уклончиво ответил Костя, а Джунус, рассердился:
— Точно! Внуки наши, правнуки и те будут знать — умерли коммунистами. Вот и не умрем до конца…
Он внезапно ослабел и тихонько, болезненно покашлял, в груди у него поклокатывало.
Сердца у Кости сжалось. «В списках-то останемся, а… — но сейчас же заставил, себя подумать над словами Джунуса. — А что… Он, пожалуй, прав. След теперь от нас навсегда останется. Навсегда».
Вслух он сказал:
— Темнеет… Пора и собираться. Пройдешь хоть малость?
Джунус молча кивнул, сглотнул, а клокотание в его груди прекратилось.
Справа и слева от перелеска шли немцы — в одиночку, а больше парами и группами.
Вдалеке ревели буксующие машины — разворачивалась подошедшая артиллерия, и от соседей справа перебегали группы противника — занимали оставленный третьим батальоном клинышек.
Жилин и Жалсанов медленно пошли к передовой. В сумерках, да еще в кустарниках, их, вероятно, никто не заметил, да и заметив, не старались бы опознать. Наступила великая неразбериха смены немецких частей: оборонявшиеся — выбитые, потрепанные — подавались на юг, к Зайце вой горе, а на их место продвигались пришедшие из резерва.
Отдохнувшие, с окрепшей на постоях дисциплиной и чувством порядка, они делали свое дело сноровисто и сосредоточенно, не обращая внимания на тех, контуженных боем, кто пытался разыскать свою землянку, чтобы найти брошенное второпях шмотье, проверить — точно ли убит товарищ, с которым столько времени торчали на этих неприступных для русских позициях.
Снайперы уловили этот настрой противника и двигались к Варшавке не таясь. Но за шоссе немцев было побольше, они сновали по траншеям и ходам сообщения, разыскивая подходящие землянки, проволакивая убитых, поднимая облицовочные плетни, ремонтируя двери и амбразуры дзотов. Костя прянул в сторону от той тропки, по которой они уходили в тыл врага, и наткнулся на перебитую линию связи. Он связал провод и взял его в руки. Так, пропуская провод между пальцев, и пошел к передовой. Мимо пробежал шустрый немец и даже не обратил на них внимания — связисты восстанавливают линию: экое диво.
Где-то на урезе вторых траншей противника Джунус остановился. В груди у него клокотало, и даже в темноте Костя увидел его лихорадочно поблескивающие глаза и оскаленные в напряжении ровные зубы.
«Сдал», — решил Костя и огляделся.
Неподалеку виднелась развороченная взрывом землянка, и тропка в нее показалась нетоптанной. Костя оставил товарища и заглянул внутрь. В нос ударил запах нечистого жилья. Когда глаза привыкли к темноте, Костя поморщился: землянка была забита аккуратно сложенными трупами. Немцы собрали своих убитых и, в ожидании транспорта, заняли разбитую землянку.
«Ладно, — все так же брезгливо морщась, решил Костя. — Сгодится».
Они вошли под накаты и устроились на сохранившейся лавочке — основании ружейной пирамиды возле входа. Джунус часто облизывал губы, но пить не просил. Костя покосился на него и стал обшаривать трупы у поясов. Пахнуло сладковато-соленым запахом крови, стало подташнивать, но Жилин молча шарил по трупам, пока не нашел фляжку, сорвал ее и, сглатывая нехороший комок, отвинтил колпачок и вытер полой маскировочной куртки.
Во фляжке был жидкий, сладковатый кофе, и Костя передал фляжку Джунусу. Тот жадно напился и хотел было передать Косте, но тот шепнул:
— Повесь себе на пояс. Пригодится.
Может, кофе, а может, этот совет взбодрили Джунуса, и он пошевелился, норовя встать.
Костя придержал его:
— Сиди. Разведать нужно.
Сидеть в этой мертвецкой, с еще не застывшими на морозе, вялыми трупами было не то что страшно, а противно. Но они сидели и прислушивались к суматошной перестрелке, артиллерийским налетам, шагам на поверхности. Как и всегда, в трескотне и буханье разрывов иногда наступали паузы, и тогда Костя как будто слышал чей-то стон-дыхание.
Он рождался вроде недалеко, но в какой стороне, установить было трудно. На поверхности прошуршали парные размеренные шаги, и вдруг чей-то задыхающийся, торопливый голос с последней смертной мольбой и ужасом зачастил:
— Товарищ немец, не убивай, товарищ немец…
Наверху хлопнул винтовочный выстрел, потом второй, и шаги стали удаляться.
Снайперы переглянулись.
— Да-а… Тикать надо, — решил Костя и осторожно выглянул из-за двери.
Невдалеке, согнувшись в три погибели, двое немцев в маскировочных костюмах тянули по снегу волокушу и на ней, кажется, мины. А может, боеприпасы.
Все, что делал Костя в эти часы, на что решался, все приходило как бы само собой. Ни мыслей, ни обдумываний, ни расчетов. Но было и страха — все было таким, каким оно я должно быть.
Посмотрев на вздрагивающего Джунуса, Костя опять стал ворошить трупы, стащил с толстого, рослого ефрейтора просторную шинель и кинул Джунусу. Тот понял Костю, морщась от боли, натянул шинель поверх маскировочного халата а Костя добыл еще одну шинель. вытер о полу испачканные густой и холодной, словно рыбьей, кровью руки и опять выглянул из землянки. Неподалеку бродили или пробегали немцы. Глаза уже свыклись с рассеянной темнотой. Бухала артиллерия, и надсадно посвистывали мины — противник создавал прикрытие для работы на переднем крае своей, вновь обретенной обороны.
Костя вышел и тоже стал бродить среди воронок. Вскоре он нашел то, что искал, — брошенную каску. Подобрал и даже не порадовался, а просто отметил, что она крашена белым, надел ее. Он знал, что теперь его не отличишь от немца — маскировочный халат и приметная, с изгибами, каска. И он опять бродил и спрыгивал в ход сообщения и траншею и опять нашел то, что искал, — еще одну каску и немецкий автомат. Он был втоптан в снег, и наверху виднелся лишь ремень. За него Жилин и вытянул оружие. В землянке он опять пошарил по трупам и нашел несколько магазинов.
— Все, — кивнул он Джунусу, передавая ему немецкую каску. — Двинули, пока фрицы, обратно, не разобрались по ранжиру.
Джунус поднялся. Его пошатывало, но он, закусив губы, все-таки пошел.
Шли поверху, неторопливо, и на них никто не обращал внимания. За вторыми траншеями Жилин расстелил немецкую шинель, положил на нее свою снайперку и кивнул выбивающемуся из сил Джунусу: «Ложись», лег сам и ползком потащил друга. Немцев в первой траншее было мало, и они занимались своим делом. Огонь вели только из дзотов и кое-где из вторых траншей, а первые молчали.
«Правильно делают, — мельком подумал Костя, — не привлекают огонь на главное».
А главным для немцев были первые траншеи — вторые потревожило не так сильно.
Снег был истоптан, взрыхлен разрывами, испоганен копотью И желтой глиной. Костя изучал следы и близкие проволочные заграждения. Где-то рядом, но левее тоненько позванивала сталистая проволока — немецкие саперы ставили но заграждения заплатки.
