Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба

Голова Никиты бессильно клонится на грудь, сон одолевает его. И все уже по-другому. Бурцев едет верхом на олене, и с крутого взгорья видит новый город в тайге. Высоко выпирают над лесом каменные многооконные красивые дома. Тепло зимой в таких домах, и будут стоять они на земле сотни лет на радость людям.

«Здравствуйте, таежные друзья. Капсе, дорогие! Комсомолец Никита Бурцев вернулся домой с войны… Как вы тут жили и работали?..»

По гладкой ленте асфальта мчатся автомобили, и тяжелый многообещающий шум тракторов доносится с полей…

«До сих пор не верю себе, когда вижу якутку за рулем машины!» — говорит Никита и вдруг валится куда-то, и страшная боль пронизывает его тело.

— Что это? — кричит он.

— Приехали куда-то… Да не хватайся ты, браток, за меня! У меня косточки живой нету.

Никита испуганно открывает глаза. Темно. Душно. Да ведь он в поезде! На чужой земле… Громко лязгают снаружи буфера вагонов.

— Ребята, какой сон я видел! — сказал Никита, подавляя чувство отчаяния. — Будто я домой попал, в Якутию…

Шумно отодвинулась дверь вагона, пахнуло через широкий прогал прохладой и чем-то странным еще, гарью какой-то.

— Выходи! — раздались голоса и по-немецки и по-русски. — Не задерживаться! Становись строем!

Ну, теперь здесь все будет по-иному. Пленные приехали в тыл, где народ живет трудящийся. Рабочие, крестьяне, не все ведь потеряли совесть!

— Левой! Левой!

Глухо топает по мостовой колонна, окруженная конвойными и собаками овчарками. Из серых сумерек выдвигаются острые крыши нерусских домов. Тонкая и длинная, как журавлиный клюв, башня. Высокий крест на развилке улиц. Не то утро, не то вечер. Огней в домах не видно. Маскировка. Союзники не хотят открывать второй фронт, но немцы бомбили их города, и они в ответ тоже бомбят.

Колонна военнопленных проходит по опушке соснового леса, шагает полем. Впереди длинные унылые бараки, обнесенные проволочными заграждениями. В стороне темнеют приземистые здания и высокие трубы. Над трубами сквозь дым — багровое пламя.

— Домны, что ли?

— Куда это нас привезли?

— Завод какой-то…

— Ребята, а ведь это жжеными костями пахнет…

У ворот лагеря загремела музыка.

«Ну вот, и музыка! Не то что в дороге!»

Лагерная охрана, тоже с собаками, выстроилась у входа. Она принимает прибывших. Отдельной группой стоят начальник лагеря Арно Хассе, начальник зондеркоманды Эрих Блогель — высокий белокурый красавец, и Фриц Флемих — комендант лагеря. Флемих — настоящий альбинос: прозрачные глаза его блестят в белых ресницах, как два стальных лезвия.

— Проведем селекцию? — обращается к Хассе главный врач, профессор Георг Клюге, пожилой крупный эсэсовец с землисто-серым лицом.

— Начинайте! — Арно Хассе не выспался, и сдержанная позевота сводит мускулы его морщинистого, гладко выбритого лица.

Он кадровый офицер, имеет много наград, но почти все они получены им после командировок, не связанных с военной службой. Когда он устал вечно рисковать своей шкурой, то вступил в партию национал-социалистов, окончил спецшколу в Любеке и получил звание обервахмайстера полиции. Потом его послали в лагерь смерти… Для него не прозвучали цинизмом слова Геринга, произнесенные после посещения шталага военнопленных № 304 в Цейтхайне, возле станции Якобстоль: «Мы видели, что такое трупы. Лежали штабеля по пятьсот, по тысяче трупов. Это не повредило нашим душам и нравам». Повредить душе и нраву Арно Хассе было невозможно: тигр в джунглях — вот кем он был в молодости, тигр-людоед — к этому он пришел под старость.

— Начинайте! — повторил он, кивнув Эриху Блогелю.

— Бегом! — закричал Блогель звучным веселым голосом.

«Медицинская комиссия» равнодушно следила за ходом «селекции». Военнопленные, выстроенные по сорок человек, бежали на сто метров… Добежавших отводили в одну сторону, тех, кто упал, — в другую. Охрана лагеря знала свое дело, поэтому начальство могло заниматься разговорами.

— Мой мебельный магазин в Дрездене не приносит мне сейчас никакого дохода, — говорил Арно Хассе Фрицу Флемиху. — Жители боятся бомбежек и предпочитают не делать лишних затрат на украшение жилищ.

— В самом деле! — сказал доктор Клюге. — Какой смысл покупать мебель, когда я не уверен, останется ли в целости до утра моя вилла! Я бы на вашем месте организовал магазин похоронных принадлежностей.

— Я имею в городе порядочную слесарную мастерскую, — вмешался Эрих Блогель, тоже отвлекаясь от привычной процедуры отбора. — Сейчас вырабатываю мелкие детали для самолетов, винтовочные затворы. Мне дали советских рабочих. Ими управляет брат. Я велел ему быть беспощадным. Хотя у русских много говорилось о механизации, но станков они не знают.

— Не хотят знать! — заявил туповатый Клюге. — Им надо не квалификацию вколачивать, а уважение к нам, хозяевам. Это очень упрямый народ. Их надо укротить. Вчера я получил письмо от матери. Мой младший брат погиб на фронте. Хорошо, что старушка не падает духом. Она пишет: «Бог и фюрер с нами».

— Замечательно сказано! — Фриц Флемих хитровато сощурил белесые глаза.

Флемих славился мастерством удара: ладонью в нос снизу по всем правилам — и сразу кровь. Он считал лицемерие ширмой, нужной только для старых баб, и поэтому не любил набожного доктора Клюге, который частенько сентиментальничал. Но иногда Клюге прорывался и рассказывал о своих хирургических опытах в специально оборудованных помещениях на задворках лагеря. Он что-то мудрил с маленькими девочками, делая от них пересадки пожилым женщинам для омоложения. Пока ничего не получалось — и дети и женщины умирали, но Клюге не смущался.

— Чем их сразу газировать, — говорил он, — лучше сначала произвести опыт для науки.

«Знаем мы эту науку, как набивать свой карман», — язвительно думал Флемих.

— А ваша мать знает, чем вы тут занимаетесь? — спросил он.

— Нет, зачем же? Человек старый, пусть себе молится богу и отдыхает. Она заслужила отдых. Я перевожу ей деньги, братья посылают с Востока посылки. У нас еще двое на фронте. Мои братья первыми врываются в советские города.

— Да, героизм армии беспримерен, — сказал Арно Хассе. — Однако город на Волге еще держится, хотя мы должны были овладеть им двадцать пятого июля.

Тяжело дыша, Никита Бурцев остановился у финиша.

«Вот тебе и тыл! Зачем они нас гоняют? Собаки как волки. Охранники — еще того хуже». Никита сильнее потянул ноздрями смрадный воздух. Верно: пахло чем-то жареным, жженым. «Что они жгут?»

У него все сводило внутри от голода, но запах этот вызывал отвращение.

Пленных, выдержавших испытание, опять построили, ввели за высоко и ровно натянутую колючую проволоку и остановили у большого барака. Тут же на улице начали стричь. Приказали раздеться.

— Баня, что ли?

— Быстро! Быстро! — кричали охранники.

Нагие люди под ударами палок проскакивали в дверь барака. Там душно. Жарко. В самом деле баня. Но помыться не дали. Горячий пар. Холодный душ. Полуголые тюремщики в трусах и ботинках как черти в серых облаках пара. Хлесткие удары плетей доставались от них всем. Пленные бежали по кругу, ежась от побоев, — где уж мыться! — стали еще грязнее. Потом их погнали одеваться.

Никите тоже дали крашеные сине-зеленые рваные брюки из дешевого сукна и такую же гимнастерку. Он надел их прямо на мокрое тело. Белье и обувь, в которых пленные попали сюда, исчезли, взамен дали деревянные колодки.

Прошли регистрацию. Каждому выбили клеймо — номер на руке, — осмотрели, есть ли золотые зубы и сколько, сделали пометку белой краской на спинах, на пилотках и, голодных, развели по баракам.

Подавленность была такая, что даже есть не хотелось. Барак без окон, только наверху, над проходом, между трехъярусными нарами зарешеченные отверстия в потолке. Духота изнуряющая.

Никита лег на доставшееся ему место на голых нарах. Но не успел сомкнуть глаз, всех подняли и погнали на улицу, на перекличку.

Так началась ни на что не похожая жизнь. На другой же день выяснилось, что здесь занимаются истреблением людей. Газируют и сжигают ежедневно, еженощно целые эшелоны военнопленных и мирных жителей…

Шагая в первый раз на работу, Никита решил ничего не делать для фашистов. Пусть кончится все сразу. Так же решили другие.

— Один черт — погибать!

— Сто двадцать пять граммов хлеба с опилками, а впереди — виселица либо газ…

— Газу дают только одурманить. В крематории полуживых сжигают.

— Надо бежать отсюда, — предложил бывший командир взвода Мурашкин. — Устроить бунт и бежать куда глаза глядят.

Работа оказалась настолько бессмысленной, что от нее никто не отказался. Жилые поселки вблизи лагеря были уничтожены, и пленников заставили переносить с места на место щебень и кирпичи.