Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн
Напоследок я поинтересовался, чем движение «братьев-мусульман» из ХАМАС может привлечь такого человека, как он, – утонченного, европейски образованного и явно не нуждающегося ни в чем.
– Вы окончили Сорбонну, жили в свободном обществе, далеком от средневекового фанатизма, – сказал я. – Ваш дом похож на дворец французского аристократа, хотя, на мой вкус, чересчур перегружен золотом…
Шхаде рассмеялся:
– Насчет золота вынужден с вами согласиться, кэптэн Клайв. Но тут уже ничего не поделаешь: таковы местные вкусы, волей-неволей приходится соответствовать. Аналогично и с тем, что вы называете средневековым фанатизмом. Сорбонна Сорбонной, но я родился здесь, как и многие поколения моих предков. Треть оливковых рощ вокруг Дир-Кинара принадлежала моей семье еще до прихода крестоносцев. Это наша земля, и мы не успокоимся, пока не выбросим вас вон, как когда-то выбросили их. Так что вам следует поторопиться, пока не поздно. Запомните и запишите в своем отчете: доктор университета Сорбонны Джамиль Ибрагим Шхаде не постесняется своей рукой вырезать тех из вас, кто не успеет убежать вовремя.
Он произнес это, нисколько не меняясь в лице, с прежней благожелательной улыбкой в глазах и на устах.
– Обязательно запомню и запишу, – пообещал я. – Спасибо за откровенность.
– Конечно, конечно, – еще шире улыбнулся мой гость. – Какое же знакомство без откровенности? У вас еще есть ко мне какие-нибудь вопросы?
Я пожал плечами:
– Нет, на этом всё. Но, знаете, у меня такое чувство, что мы еще встретимся.
– Вовсе не обязательно! – запротестовал он. – Я ж говорю: встретимся только в том случае, если не успеете убежать вовремя.
Я проводил Джамиля Шхаде до выхода; на прощание мы пожали друг другу руки. Думаю, излишне упоминать, что его рука оказалась существенно крепче моей. Два дня спустя, читая отчет о беседе, кэптэн Маэр скептически покачивал лысой головой, а затем определил мою писанину как типичную ошибку новичка.
– Ничего страшного, не расстраивайся, – сказал он. – Это нормально, все так начинают. Первое самостоятельное дело всегда кажется крупней Второй мировой войны, а первый фигурант непременно выходит масштабней Гитлера. Ну с чего ты взял, что этот Шхаде «чрезвычайно опасен»? И где ты усмотрел «разрушительный потенциал»? Есть факты? Есть свидетельства? Нет ведь, правда? О-хо-хо… Не беда, парень, еще годик-другой – и пооботрешься, научишься отличать морковку от динамитной шашки. А пока – вот тебе новый объект…
Начальник смахнул мой выстраданный отчет в ящик стола и вытащил из груды канцелярских дел еще одну тоненькую папочку.
3
В Кейсарии дождь. Непогода стерла линию горизонта, и кажется, будто море поглотило небесную твердь и теперь намерено завладеть еще и землей. Серые валы, словно взбесившись, наваливаются на волнорезы порта, пятятся и снова лезут на стены. Что будет с нами, если они прорвутся? Затопчут, задавят, закинут за спину – в жадную бушующую прорву. Я не люблю моря и побаиваюсь его дикой неуправляемой мощи. Мне больше по нраву долины Галилеи и Аялона, леса иудейских предгорий и рощи шаронской равнины.
Сегодня особенно холодно, даже для зимнего месяца Кислева. Мой плащ промок насквозь, в рубахе не осталось ни одной сухой нитки. Ноги тоже мокры, но это к лучшему: можно не беречься луж и не перескакивать через бегущие по улице потоки. Вода торопится влиться в море-небо, чтобы затем перетечь снизу вверх и снова вернуться на землю дождем. Я добираюсь до тюремной стены и останавливаюсь перевести дух. Стража не любит запыхавшихся – их вид ассоциируется с бегством и пробуждает в солдатах опасные рефлексы погони. Поэтому нужно заранее принять как можно более уравновешенный, смиренно-покорный облик.
В будке у ворот четверо стражников играют в кости. Кости требуют умения считать. Кроме того, солдаты умеют жрать, испражняться, совокупляться и убивать, но это свойственно также и волам. Получается, что игра в кости – единственное, что отличает этих двуногих животных от прочего зверья. Отсюда вопрос: следует ли тогда считать азартные игры грехом? Размышляя об этом, я встаю перед окном будки и молча жду, пока его превосходительство начальник стражи обратит на меня свое высочайшее внимание. Мои глаза устремлены вниз, в топкую грязь, частью коей я, собственно, и являюсь, с точки зрения его превосходительства.
– Опять приперся?
А! Вот! Помимо простейшего счета, они еще знают слова – не так много, но вполне достаточно, чтобы запугать человека до смерти. Теперь, когда ко мне обратились, можно приподнять глаза и ответить.
– Да простит великодушный господин офицер своего ничтожного раба… – тихо говорю я и умолкаю.
Когда человек приходит сюда так часто, даже самые тупые болваны в состоянии запомнить, кто он, к кому и зачем.
– Ну?! – подгоняет меня начальник.
В переводе на человеческий язык это означает: «Давай уже скорее то, что принес!» Я передаю в окно запечатанный кувшин с паршивым сирийским вином.
– А что под плащом?
Под плащом – завернутые в тряпицу лепешки. Их пять. Четыре отправляются в будку – по одной на каждого стражника; последнюю мне дозволено сохранить.
– Ладно, проходи…
Они возвращаются к костям, а я просачиваюсь через калитку, пересекаю двор и спускаюсь в большое подвальное помещение. Здесь сыро, холодно и темно, но, по крайней мере, нет дождя. Воняет мочой и немытым телом. Три-четыре десятка узников расположились на земляном полу, подстелив себе солому в соответствии с местным статусом: сильным – большие пышные охапки, тем, кто послабее, – несколько гнилых соломин. Рабби Акиве бен-Йосефу за восемьдесят, он тут самый беспомощный, поэтому сидит на голой земле. Я присаживаюсь рядом. Акива смотрит на лепешку и качает головой:
– Совсем не хочется есть.
– Пожалуйста, рабби. Хотя бы половину.
Я разламываю лепешку пополам. За моими руками жадно следят десятки горящих глаз. Старик неохотно берет хлеб и начинает вяло жевать, шамкая беззубым ртом; другую половину я наугад бросаю в полумрак подвала, откуда тут же слышатся звуки драки, рычание и стоны. Теперь они утратят к нам интерес, ведь больше с нас взять нечего.
– Ты зря переводишь на меня хлеб, Шимон, – говорит Акива. – Я так и так долго не протяну. Кроме того, лучше умереть самому, чем от руки палача.
Я отрицательно качаю головой:
– Господь не допустит.
Старик усмехается. Съев кусок лепешки, он немного приободрился.
– Кто ты такой, чтобы решать за Него? Нам принадлежит только тело, да и то лишь отчасти. Зато душа –
