Сергей Никитин - Люди с оружием. Рассказы
Церемония вручения ордена «Золотого шафрана» была несложной. После боя моряки окружали камбуз и замолкали. Правдин медленно оглядывал всех и доставал из кармана заветный ключик от камбузного рундучка. Моряки с интересом и серьезно ждали: кого сегодня отметит кок?
Правдин открывал рундучок и бережно вытаскивал одно яблоко, редко — два и уж в исключительных случаях— три. Неторопливо взбирался на подножку камбуза и называл фамилию. Счастливчик подходил строевым шагом и получал яблоко. Моряки кричали «ура», если обстановка позволяла, или одобрительно улыбались и только после этого, с шутками и прибаутками, подставляли котелки под огромный черпак.
Но одного человека из всей роты, кажется, не любил молчаливый кок — это Петра Бобрикова — маленького, ершистого, злого и храброго на язык, но не отличавшегося храбростью в бою матроса. Не любили его и другие моряки. Желчный, занозистый, он особенно донимал кока, и Правдин отвечал ему презрительным взглядом. Как-то, не выдержав очередного кривляния Бобрикова, кок укоризненно сказал: «Эх ты, жареная пуговица!» Моряки, не предполагавшие в Правдине подобной словесной прыти, покатились со смеху. Прозвище же Бобрикову приняли с удовлетворением. «Жареная пуговица» очень обиделся и с того времени неутомимо при всяком удобном и неудобном случае изощрялся в колкостях в адрес кока.
Так они и жили, как говорят моряки, «в контрах».
…Бой длился долго. Фашисты атакуют моряков все новыми и новыми силами, стремясь во что бы то ни стало сбить морскую пехоту с перевала, важного пункта на подступах к прибрежной железнодорожной станции.
Укрывшись с камбузом среди огромных камней под тощими деревьями, Правдин сделал закладку в котлы и задумался, глядя вдаль на море. Его не отвлекал близкий шум боя, вой мин и шипение пролетающих над головой снарядов. Фашистские самолеты бомбили перевал. Несколько бомб упало вблизи, и воздушная волна опрокинула камбуз. Борщ и каша расползлись. Поставив камбуз «на ноги», Правдин начал готовить пищу заново.
Сварив гречневую кашу, он, не ожидая затишья, наполнил большой термос, взвалил его на спину, взял в руки автомат и отправился в окопы.
Последние метры до траншей, занятых ротой, Правдину пришлось ползти: вокруг густо ложились снаряды и мины. Внезапно огонь противника прекратился, и Прав-дин увидел, как по склону горы поползли зеленые шинели и черные каски. Фашисты поднялись в атаку.
Кок спрыгнул в ближайшую ячейку, где сидел Бобриков. Тот, высунувшись над бруствером, стрелял по фашистам спокойно и методично.
Правдин навалился грудью на бруствер, тщательно прицелился и застрочил из автомата короткими очередями.
Пулеметно-автоматным огнем и гранатами атака была отбита. Правдин сел на дно окопа и молча наполнил котелок Бобрикова кашей.
Бобриков торжествовал. Он вызывающе посматривал на кока и, уписывая кашу, хвастался: «Дали гадам по шеям, а? Здорово я их шуганул. Полроты, пожалуй, уложил, а?».
— Болтун! Совести в тебе нет, — протянул гневно Правдин.
— Совести! — воскликнул Бобриков, шлепнув рука ми по ляжкам. — Ух, уморил. Совесть я съел вместе с твоей кашей как приправу, а то от твоей еды с голоду подохнуть можно.
Кок побагровел, а Бобриков закатился торжествующим смехом. Правдин, даже не взглянув на «жареную пуговицу», пополз дальше по ходу сообщения.
Накормив нескольких моряков, Правдин хотел было возвратиться к камбузу за новой порцией каши, но шквальный артиллерийский и минометный огонь заставил его укрыться в яме. В небе появились самолеты, началась очередная бомбежка. Правдин стал забрасывать гранатами ползущих по склону фашистов. Среди шума боя отчетливо прозвучали призывные слова: «Вперед, моряки! За мной!» — и над окопами поднялся и стал нарастать протяжный крик: «А-а-а-а!». Моряки пошли в рукопашную. Кок перевалился через бруствер и покатился вниз. Лишь на мгновение он увидел Бобрикова, который нерешителыю выглянул из окопа и, встретившись с горящим взглядом Правдина, вызывающе улыбнулся. Кок вскипел и яростно бросился навстречу врагу. И хотя перед броском он ясно видел немцев, но первый из них оказался перед ним неожиданно, словно вырос из-под земли. Правдин ударил его в грудь. Кто-то навалился на него, он рванулся, бросил па землю человека, побежал дальше, ударил, опять ударил и снова заскользил вниз…
Забросав врага гранатами, моряки отошли па исходные позиции. Правдин, добравшись до своих окопов, оглянулся назад и увидел Бобрикова. Тот лежал посередине окопа и шевелил руками, словно пытаясь ползти. «Ранен»… догадался Правдин и кинулся на помощь. Фашисты открыли по одинокой фигуре моряка сильный огонь. Правдин подкатился к Бобрикову и, подняв его на руки, как ребенка, побежал обратно. Моряки, прикрывал товарища, усилили огонь. Вот Правдин, почти достигнув вершины, покачнулся, упал, но тотчас вскочил.
Добравшись до укрытия, он осмотрел Бобрикова и улыбнулся: «Жив, жареная пуговица». Но когда Бобриков застонал и открыл глаза, Правдин пробубнил: «Не скули ты». Бобриков замолчал. Правдин вытер рукавом ватника мокрое лицо «жареной пуговицы» и, не теряя времени, понес его за перевал на походный пункт полевого госпиталя.
Вернувшись к камбузу и сняв наконец с себя термос, кок осмотрел его и покачал головой: термос был в нескольких местах пробит пулями. В боку Правдина остро кольнуло. Он медленно снял ватник и с удивлением осмотрел кровавую тельняшку: рана! Кок торопливо перевязал рану и оделся, решив никому не говорить об этом.
Только к ночи затих бой. Небо заволокло тучами, и сильный дождь, смыв с камней кровь противников, смешал ее в бурном потоке и унес в море.
Правдин накормил уставших моряков, и они, разойдясь по местам, затихли. Один из матросов, уходя, сказал Правдину:
— Слышишь, Иван. Жареная пуговица-то… того, а? Герой!
— Что? — не понял кок.
— Как что! Так ведь защитил тебя.
— Что?!
— Ну вот, зачтокал. Тебе же один фриц чуть не всадил штык в корму. Шашлычок был бы ого-го!
— Ну уж. Я придавил одного-двух…
— Да не о том я. Бобриков-то как кинется на того фрица да по ногам его прикладом… Тот упал — он на него. Заколол ведь, шельмец, хоть и сам получил рану. Если б не Бобриков — быть тебе… фью-юить! — у крабов на побегушках.
— Ну-у? — удивленно пробормотал Правдин.
— Да ты что — не видел?
— Нет. Квашня такая была…
— Здорово! А бросился на помощь…
— Так ранен же… Нельзя.
— Ну да, нельзя. Это понятно. Я не про то. Мы думали, что ты знаешь, как Бобриков прикрывал тебя с тыла. Командир приказал представить обоих к награде.
— Меня-то за что?
— Так спасли же — он тебя, ты его, — матрос почесал затылок, засмеялся. — Ох и чудаки вы оба!
Матрос, покачивая головой и приговаривая: «Ну и ну — чудаки!» — ушел, а Правдин долго еще стоял неподвижно, о чем-то раздумывая.
Немцам так и не удалось овладеть перевалом. Вскоре морскую пехоту сменили на позициях армейские части, и батальон был переброшен на другой участок фронта. Перед отъездом Правдин зашел в медпункт. У дежурной сестры он узнал, что Бобриков через несколько дней будет в строю.
— Можете поговорить, — сказала сестра, подавая Правдину халат.
— Нет, нет. Пусть отдыхает. — Правдин торопливо вытащил из кармана три яблока. — Вот, прошу, передайте ему, пожалуйста, — сказал он, смущаясь и краснея.
Портрет комендора
Прасковья Евграфовна Полегаева, старая седая женщина, вошла в здание студии художников. Просторный и гулкий коридор был пуст. В матовом свете электроламп поблескивали никелированные дверные ручки. Одна из дверей открылась, и тоненькая, строгая на вид девушка в белой кофточке с короткими рукавами-фонариками и черной юбке прошла мимо.
— Доченька! — окликнула ее Прасковья Евграфовна. — Мне бы надо портрет нарисовать…
Девушка остановилась.
— Чей портрет? — спросила она.
— Сына Павлушку срисовать бы, милая…
— Здесь студия. А вам нужно обратиться в бюро заказов. В этом же доме следующий подъезд, направо.
— Нет, нет… Мне сюда надо, — возразила Прасковья Евграфовна.
— Вы прямо к художнику хотите?
— Нет, доченька. У нас в колхозе есть художник. Мне бы к народному…
— К Владимиру Владимировичу? — девушка гордо тряхнула высокой прической. — Вот дверь его мастерской. Только он не принимает обычных заказов. Обратитесь в бюро.
Когда девушка ушла, Прасковья Евграфовна потопталась на месте, потом решительно взялась за ручку двери. «Народный, — подумала она, — должен принять».
Народный художник республики Владимир Владимирович Каштанов был так поглощен работой, что не заметил вошедшей. Расхаживая около мольберта, он хмурился и отрывистыми короткими движениями кисти накладывал на холст мазки. Картина, видимо, ему не нравилась. Каштанов отошел к стене, искоса поглядывал на полотно. Выбившиеся из-под тюбетейки пряди седых волос упали на лоб. Он резко отбросил их назад, снова подошел к мольберту, сделал несколько мазков и сел в кресло. Каштанов то вскакивал, то снова садился в кресло и продолжал работу. Прасковья Евграфовна долго наблюдала за ним и наконец, вздохнув, проговорила:
