Игорь Николаев - Лейтенанты (журнальный вариант)
Ребята заинтересовались, но как было им объяснить, что автор, итальянский архитектор, живописец и историк искусства, навсегда велик уже тем, что в XVI веке первым ввел понятие “Возрождение”! Беспомощное ощущение пропасти: ничего не понимал в крестьянстве, они — в искусстве. Но раз их товарищ радуется, обрадовались и они. Решено отпраздновать: выпить пива. Ярославец Тихменев знал палатку, где не разбавляют.
Целыми днями, растянувшись на койке (святотатство, каравшееся жесточайше, но застрявшие выпускники — призраки, коим законы не писаны), блаженствуя, читал Вазари. Казарма безлюдна. Рота, оставив дежурного и дневального дремать возле тумбочки, после завтрака исчезала, “команда” насела на меня:
— Книжку потом почитаешь, Катенька ждет!
— Какая Катенька?! — отбивался как мог.
Первое в жизни взрослое свидание взволновало.
Общение со слегка испуганной, моего возраста девчонкой, выглядело нелепым. Разговаривать не о чем. Сидели и молчали от неловкости.
— Ну как? — спросила “команда”.
— Сбежал, как Подколесин.
“Команда”, не поняв про Подколесина, все поняла про меня.
Каждый прощался с мирной жизнью по-своему. Не потому, что кто-то был лучше, а кто-то хуже, были разными.
На ужине объявили:
— Всем ночевать в расположении! С утра оформление командирских званий и отправка.
Глава 4
Путь на фронт оказался извилистым.
Многолюдная посадка на пароход. Кроме минометчиков уезжали выпускники стрелкового и пулеметного батальонов. Среди них много местных — внушительная толпа провожающих галдела возле пристани. Слышались женские вопли. Пьяный скандал перешел в драку. Кто-то, оступясь, свалился в воду. Кого-то спихнули.
Минометчики, собравшись по компаниям, скинулись выпить на прощанье. С “командой” — хорошо и тепло, но водка в горло не пошла... Остался трезв — мою долю с удовольствием принял “вологодчик”.
На борту запели, берег подхватил: “Прощай, любимый город!” Пароход завыл-загудел. Под частые гудки исчезала “декорация к спектаклю на темы русских сказок” — так, по крайней мере, сообщали об этом городе в путеводителе по русскому Северу.
Пропади пропадом училище и Устюг! “Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая!” — полагалось шапку под ноги. Новенькую пилотку кидать на грязную палубу жалко. Держа в руке, попросил:
— Привяжись хорошая.
До Котласа простоял на носу парохода. Ветерок навстречу, если б не на все крючки застегнутая шинель, был бы прохладным, а так — приятно бодрил.
Шинели выдали красивого голубого отлива, но красноармейского покроя и без погон. Я еще не знал, что на переднем крае нет ничего более неподходящего, чем комсоставская шинель — двубортная, на пуговицах, с ушитой спиной и разрезом сзади от пояса, и нет ничего более удобного, чем просторная шинель рядового. Отстегнув хлястик, в нее завернувшись, можно спать хоть на улице — не зимой, конечно. Главное преимущество красноармейской шинели:
в пехотном бою командир не должен выделяться, становясь заманчивой целью.
Одели во все новое. Но: сапоги — кирза, полевая сумка — кожзаменитель без полетки для карты. Вместо полевой портупеи на оба плеча — обыкновенный поясной ремень. Никаких синих диагоналевых бриджей с кантом и суконных гимнастерок — хлопчатобумажная летняя форма. Разве что воротнички по-новому — стойкой.
После курсантских мук так хотелось блеска! Доказательство, что мы командиры, — штамп в красноармейских курсантских книжках: “лейтенант” и номер приказа Архангельского военного округа.
Повальный плач, каким нас провожали, напугал. Нас отпевали, словно мы были кораблем мертвецов...
Прошлым годом я уезжал от родителей в армию без слез и истерик. На трезвую голову. Дома обнялся с мамой. На железной дороге — с отцом. Товарняком до поселка, где военкомат. Думал, сразу на фронт, оказалось — в училище.
Уход на войну — дело чести. Родители гордились: единственный сын на фронте и офицер. Отец, вольноопределяющийся железнодорожных войск в Первую мировую войну, на конвертах писем сыну на фронт, помимо номера полевой почты, будет подчеркнуто выводить старомодное и гордое: “Действующая армия”. Как они тосковали, понял из маминого письма: в день, когда я уехал, к ним в комнату явилась белая собачка и стала жить. Они восприняли ее душой сына, явившейся в утешение...
Я бездумно глядел на неприютные берега Северной Двины. Подмытая ель... Стайка уток... Зависшая над пароходом чайка...
В Котласе пересадка. В товарных вагонах (теплушках) двухэтажные дощатые нары. Мы покрыли их соломой и застелили плащ-палатками. Вагоны в обиходе именовались: “Сорок человек — восемь лошадей”. Вместимость (или — или) установлена еще в царское время.
Расстояние до Кирова медленно сокращалось — колеса нехотя выстукивали: “Фронт, фронт...”
После Кирова скорости не прибавилось. Эшелон то и дело стоял, пропуская других. День. Второй. Третий...
Проснувшись посреди ночи, понял: какая-то значительная станция. Вдоль состава двигалось черное пятно — смазчик. Звонко постукивал молоток по колесным ободьям. Присвечивая фонариком, смазчик проверял буксы.
— Какая станция? — спросил я.
— Всполье.
— Чего там? — шевельнулись в спящей глубине.
— Всполье! — со значением и радостно сообщил я.
— Ну и что?
— А то, на юг едем! Всполье — это Ярославль, до Москвы меньше трехсот!
Вагон сквозь сон ничего не понял. Я остался у двери: неужели везут к Москве?
Скорость обрадовала. “Скоро фронт... Скоро фронт...” — выстукивали колеса. Но до фронта — Москва! Светало. Замелькали мачты электротяги. Сосны, сосны, сосны... Возникали и пропадали просеки-улочки. Потянулся штакетник.
Дачи, люди, идущие к станциям. На платформах кучками народ к ранней электричке — в Москву на работу...
— Па-а-адъе-ем! — поднял я вагон.
Ненавистная команда взметнула всех — вколочена на всю жизнь! Некоторые попадали сверху на пол, не успев проснуться. В меня полетел сапог.
— Москву проспите! — Я вернул сапог хозяину.
Слева потянулся не то лес, не то парк, и уже — в густой зелени. Справа,
в заводских дымах, во весь горизонт огромный город.
— Москва! — объявил я.
Кроме меня, никто в Москве не бывал. Вагон качнуло. Состав прибавил ходу. Лейтенанты загрустили:
— Куда гонит?! Тормознул бы часика на два. Глянули бы...
Справа мелькнула река. Опять качнуло. Завизжало, заскрипело... Эшелон стал резко тормозить. Состав, дергаясь, внезапно встал намертво, загремев сцепкой. Лейтенанты повалились друг на друга, остро запахло горелым... Приехали.
Возле вагона появился смазчик.
Выяснив, что Москва рядом, стоять не менее двух суток, лейтенанты ринулись в город. Я остался. Родители на Севере, друзья и родные — кто где. Чего мне ехать? На улицы глядеть?
На второй день “стояния” пришел с повинной Вилен Блинов.
Он предложил вместе навестить Жанну — соученицу Ляли.
Офицерские патрули на Курском вокзале знали про лейтенантский эшелон в подмосковном Люблино. Жесткая московская комендатура отечески отнеслась к мальчишкам-командирам, едущим на фронт одетыми не по форме — красноармейские шинели без погон. Патрули уточняли:
— Из Люблино? Давай... Не заблудись там, посреди Москвы.
Шел по Бронной и трогал стены: неужели Москва?!
Оставив Вилена у потрясенной Жанны, я поехал на Малый Левшинский. Дверь в комнату шестисемейной квартиры как была мною в июле 41-го заколочена, так теперь и пребывала (чтоб не пропала “площадь”, мама регулярно переводила квартплату).
Впечатление от юного лейтенанта — восторг! Если бы еще и погоны!
Анна Петровна накормила вкуснейшими крапивными щами, а у Настасьи Михайловны и ее дочки Нины (вместе росли) переночевал на полу.
Наутро в Люблино — пустые рельсы. Испугаться не успел: состав перегнали на другую ветку, рядом. Прямой путь на юг был в трехстах километрах от Москвы перекрыт немцами. Предстоял объезд.
Монтин к отходу эшелона не явился.
Посудачив о нем, лейтенанты увлеклись обсуждением, кто что увидел в столице. В другой раз с интересом бы послушал их мнение о Москве. Но не сегодня. Исчез, кто один стоил всех нас. Занимая высокую должность на строительстве заполярной железной дороги, Монтин имел бронь от армии. Как он попал в училище? Его пытались вернуть. Будучи связным, не раз вызывал Монтина к командиру роты. Уж не по этому ли поводу? По слухам, Монтину в Москве был обещан перевод в железнодорожные войска.
Что значил Монтин в моей жизни, пойму лишь на расстоянии. Имя осталось неизвестным — в училище звали по фамилиям.
Ангела звали “Монтин”.
Километров сто за Москвой — смена паровоза.
Я — пошел в степь. После морошки и голубики захотелось в сочную мураву детства.
