Василь Быков - Альпийская баллада
— Горы карашо! — увидев, что он всматривается в окружающее, сказала она. — Как сто?.. Эстетике!
Стукнув своими колодками, она вскочила с камня, на котором сидела, и тоже выбежала из-под скалы, любуясь обилием солнца на противоположной стороне ущелья. Иван, однако, был безразличен к природе. Как и каждое утро в плену, вместе с пробуждением все его существо, каждую частицу тела охватило мучительное чувство пустоты — обычный, знакомый до мелочей приступ голода. Есть было нечего и теперь. Где в этих проклятых горах добыть еду, он не знал и в то же время совершенно отчетливо сознавал, что голодные они далеко не уйдут. Постояв немного, он проглотил слюну и, равнодушный к тому, что занимало ее, спросил:
— Ты куда пойдешь?
Она, не поняв, подняла брови.
— Марш-марш куда? — казалось, начиная раздражаться, повторил он и махнул в разных направлениях: — Туда или туда? Куда бежала?
— О, Остфронт! Рус фронт бежаль.
Он удивленно взглянул на нее.
— Си, си [да, да (итал.)], — подтвердила она, видя его недоверие. — Синьорина карашо тэдэски [немцев (итал.)] пуф-пуф.
Вот это здорово! Ее наивность уже с утра начинала злить его. Иван, нахмурившись, глядел в это подвижное и чересчур, по его мнению, красивое лицо: не шутит ли она? Но она, по-видимому, не шутила, вполне серьезно высказала свое намерение и теперь, ожидая, что скажет Иван, бездонными глазами взглянула на него.
— Какое пуф-пуф? Глупости, — сказал он, плотнее закутываясь полами куртки.
— Вас? Что ест глупост? Руссо учит синьорина руски шпрехен?
— Посмотрим.
— Посмотрим ест карашо. Согласие, я? — шутливо допытывалась она. Но он не ответил — вздрогнул, ощутив на спине холодноватую влажность куртки, взглянул на нелепые круги-мишени на груди: надо позаботиться и об одежде; в этом полосатом одеянии не очень-то далеко уйдешь. И он, подцепив пальцами, с треском сорвал с куртки винкель и номер; она по его примеру сразу же принялась сдирать свои. Но ноготки ее тонких пальцев были слишком нежны, а нитки не настолько слабы, чтоб легко поддаться. Тогда она шагнула к нему и, по-детски оттопырив полную нижнюю губу, повела плечом:
— Дай.
— Не дай, а на, — сказал он и повернулся к ней. Острые бугорки под влажной мешковиной куртки заставили его нахмуриться и сжать губы; она, заметив это, поспешно сгребла на груди складку и оттянула ее. После короткого колебания Иван взялся за уголок винкеля и сильно рванул его. Чтобы не оставлять следов, смял тряпки и сунул их в щель под камнем.
— Грацие! Спасибо.
— Ты где по-русски училась? — спросил он.
— Италия, Рома училь. Лягер русска синьорина Маруся училь. Карашо русска шпрехен, я?
— Хорошо, — равнодушно согласился он.
— Понималь отшень лючше карашо, — похвасталась она, и Иван внутренне улыбнулся этой ее наивности. Он, правда, думал о другом.
— Где Триест, знаешь?
— О, Триесте! Горы, — живо отозвалась она.
— Знаю, что горы. А где, в какой стороне?
Она взглянула в одну сторону, в другую и уверенно махнула рукой туда, откуда поднималось над горами еще невидимое здесь солнце.
— Туда дорога Триесте.
«Дорога!» — невесело подумал Иван. Ничего себе дорога — через горный массив Альп, через теснины и реки, а главное — через густонаселенные долины и оживленные автострады. Не так уж близок этот партизанский Триест, о котором он столько наслышался в лагере. Но выбор у них был небольшой, и если уж посчастливилось вырваться из ада, так глупо было бы теперь дать повесить себя под барабанный бой на черной удавке.
И потому надо идти. Идти, лезть, бежать! Не раскисать, собраться с силами, использовать весь опыт, все способности, перейти главный хребет, найти партизан — югославских, итальянских — все равно каких, только бы встать в строй, взять в руки оружие. В этом видел Иван теперь смысл жизни, наивысшее свое призвание и награду за все страдания и позор, пережитые им за год плена.
В сыром мрачном распадке было холодно. Остывшее за ночь тело донимала дрожь. Хотелось скорее к теплу, на солнце. Отыскав подходящее место на склоне, они полезли между камнями вверх. На этот раз, впервые с момента их встречи, впереди лезла она, а он, немного отстав, карабкался следом, и это было похоже на первое взаимное доверие между ними.
Каменистый склон тут был довольно крут, колодки скользили и падали с ее ног. Девушка наконец сняла их, взяла в одну руку и, хватаясь другой за колючие, твердые, как проволока, стебли какой-то травы, проворно, словно ящерица, прыгала с камня на камень.
— Руссо, — не останавливаясь, сказала она, — ты ест официр?
— Никакой я не офицер. Пленный.
— Пленни, пленни. Я понималь. Кто до войны биль?
Иван помедлил с ответом. То, что она начала допрашивать, ему не понравилось (вот еще мне особый отдел!), и он сдержанно буркнул:
— Колхозник.
— Что ест кольхозник?
— Не понимаешь, а спрашиваешь, — грубовато упрекнул он. — Ну вроде бауэра, ферштейн?
— А, понималь: ляндвиршафт? [сельское хозяйство (нем.)]
— Вот-вот. Колхоз.
— О, я отшен люблу кольхоз! — вдруг оживленно заговорила она. — Кольхоз карашо. Ля вораре [трудиться (итал.)] компания. Отдых — компания. Тутто [все (итал.)] компания. Карашо компания. Руссо кольхоз карашо экономике. Правилна я понималь? — спросила она и оглянулась.
Он не успел ответить. Сдвинутые ее ногами, вниз покатились камни, щебенка, разная мелочь — он едва успел отскочить в сторону. Она сверху озорно засмеялась и боком припала к склону. Иван со злостью прикрикнул:
— Тише ты!
Она снова спохватилась, закрыла рукой рот и оглянулась:
— Пардон.
— Пардон, пардон! Тихо надо. Чего разошлась?
Ее беззаботность злила, но, видно, прикрикнул он чересчур грубо, она метнула на него обиженный взгляд и поджала губы.
— Мой имя ест Джулия. Синьорина Джулия, — сказала она.
Он строго оглядел ее, заметив про себя: «Ну и что? Синьорина!» Для него это ровным счетом ничего не значило, особенно деликатничать с ней он не собирался. А она, кажется, обиделась, замолчала и торопливо полезла вверх. Иван немного отстал. Низко пригибаясь к земле, он широко ступал на шершавые холодные камни, исподлобья бросал короткие взгляды на ее подвижную полосатую фигуру и думал: кто она? Какая-нибудь девица легкого поведения — «гурен», как их называют немцы, бездомная бродяжка суетливых итальянских городов, беспечная ночная бабочка, опаленная огнем войны? Это казалось наиболее вероятным, судя по ее озорному и, видимо, падкому на приключения характеру. Правда, винкель у нее был красный, политический, она что-то там говорила о своей ненависти к немцам, но Иван не очень верил в то, что ее враждебность к фашистам имеет серьезные основания. Возможно, кто-либо из них обидел ее, потом, конечно, хлебнула горя в лагере, но такие вряд ли долго помнят обиды. Впрочем, он почти не знал ее, хотя уже не раз был свидетелем ее легкомыслия во многом, от чего зависела теперь судьба их побега. Но он понимал, что в таком положении надо быть особенно бдительным и больше полагаться на самого себя.
7
Когда они выбрались на край каменистого обрыва и остановились, чтобы перевести дыхание, их взгляду открылся огромный пологий косогор, поросший кривыми горными соснами. После сырого мрачного ущелья тут казалось необыкновенно тепло и просторно. Внизу широко раскинулась долина, за ней в бледно-сиреневой дымке тянулись вдаль соседние хребты гор.
— Раухен! [Стой! (итал.)] — запыхавшись, сказала она. — Немножко раухен!
Иван молча опустился на край каменной плиты, торчавшей из земли. Джулия бегло глянула вверх, в сплошное нагромождение скал, потом вниз, на лесистый склон с частыми пятнами коричневой земли между соснами. И он, глядя на нее снизу, почувствовал, как она, будто зацепившись за что-то взглядом, замерла, поджав одну ногу и даже забыв надеть на нее колодку. Он тогда вскочил. Далеко внизу между соснами поблескивала тропинка. Джулия, не оборачиваясь, схватила его за рукав:
— Руссо, мэнш! Человек!
Он и сам уже видел — по тропинке вверх торопливо шел человек.
Они присели. Джулия, кажется забыв уже о своей обиде, глубокими темными зрачками испытующе заглянула в его глаза. Он же отвел в сторону насупленный взгляд и достал из-за пазухи браунинг. Девушка поняла его намерение. Иван, ничего не объясняя, тронул ее за плечо — мол, сиди тут, — а сам, пригнувшись, шмыгнул в сосняк я, раздвигая на пути нижние ветки, быстро пошел по склону, надеясь выбраться на тропинку.
Выбирая места, где сосняк был погуще, он далеко отошел от ущелья и подумал, что не следовало оставлять девушку одну.
В воздухе густо пахло смолой. Каменистая, засыпанная хвоей земля беспощадно колола его и без того исколотые ступни. Вскоре из-за ближней громады гор скользнули лучи утреннего солнца, стало заметно припекать. Вспомнив о вчерашней погоне, он щелкнул пистолетом и вытащил из пластмассовой рукоятки магазин — там оказалось пять патронов, шестой был в стволе. Это немного обнадеживало. Он подумал, что, возможно, им удастся раздобыть какую-нибудь одежду, обувь, а может, и пищу. По-прежнему невыносимо хотелось есть. При мысли о еде во рту собиралась слюна, которую он едва успевал глотать.
