Макс Бременер - Присутствие духа
— А в каких сферах вы сведущи? — спросил женин родич, точно не знал, с кем говорит.
— В какой области? — переспросил Гнедин без раздражения, шагая по просторной столовой. И со своей хорошей улыбкой, которая молодила его и располагала к нему, потому что в ней было неподдельное простодушие, он ответил: — В области обороны страны.
— Сфера защиты Отечества, — проговорил Люсин родственник медленно. — Что же важнее этого?..
Гнедин кивнул, довольный, что хоть тут собеседник сумел его понять. И он приготовился рассказать штатскому гостю о новых средствах разрушения, которыми, судя по данным, просочившимся в западную печать, располагает фашистская Германия, и о том, чем пока превосходят, по-видимому, германскую армию английская и французская. Да, и не раскрывая никаких военных тайн, Евгений Осипович мог рассказать немало интересного. (Невоенных знакомых очень занимали такие разговоры.)
Гость, однако, перебил его, прежде чем он успел начать:
— Но какое вы собираетесь защищать Отечество?! В котором есть место для Тютчева, или такое, в котором для него места нет?.. — спросил он с горячностью.
Евгений Осипович озадаченно помолчал, а гость в ожидании ответа курил, часто, глубоко затягиваясь.
— При чем тут Тютчев? — проговорил наконец Гнедин.
— При чем тут Тутчев?! — подхватил гость, волнуясь, выкатывая в изумлении глаза (он стал в ту минуту похож на Валерию Павловну), и Люся рассмеялась тому, как смешно он оговорился…
На этом воспоминание обрывалось. Нелепая мысль шевельнулась внезапно в голове у Гнедина: если бы он читал Тютчева, может быть, судьба его сложилась бы иначе?..
Он был волевой, собранный человек, и такие странные мысли могли приходить ему лишь на грани сна, когда ослабевал самоконтроль. Евгений Осипович спрятал фотографии, лег и сейчас же заснул.
Во сне он ворочался, раскладушка под ним скрипела — он слышал это, это ему мешало, — но продолжал спать…
Екатерина Матвеевна удивилась, когда в субботу Воля попросил ее не устраивать завтра празднества по случаю его дня рождения. Она не отменила торжества, узнав, что не приедет Валентин Андреевич. Ведь сын позвал уже, вероятно, товарищей, Риту… И потом, самой не хотелось отказываться от хлопот, которые каждое лето в эти дни бывали ей приятны и всегда запоминались. Спустя год она могла сказать, поспела ли прошлым летом молодая картошка к Волиному рождению, почем была тогда клубника на базаре, удался ли праздничный торт…
— Как же ты собираешься завтра провести вечер? — спросила Екатерина Матвеевна. — Твои товарищи, я думаю… И разве Рита не придет?! — перебила она себя.
— Я хочу взять штук пять билетов в «Гигант», — ответил он. («Гигант» был небольшой открытый кинотеатр в городском парке.) — На «Если завтра война…» Ребята придут — сходим посмотрим картину. А Ритка чего-то носа не кажет, — добавил он вскользь, с поддельной небрежностью и беспечностью. — Она вряд ли явится…
— Вот что, — сказала мать, и Воля понял, что она решила, будто из-за размолвки с Ритой не хочет он устраивать празднество.
«А никакой размолвки и не было», — чуть не сказал он, но промолчал. Не стоило заводить разговора о Рите, раз только она сама могла бы объяснить ему, почему от него скрывается… Ему захотелось, чтобы мать знала: не только боязнь, что не придет Рита, — нечто другое сделало мысль о празднестве и неприятной, и неудобной. Но нечто другое, минуту назад почти осознанное, вполне определенное, в самом деле превратилось вдруг в нечто; препятствие не перестало существовать, но лишилось вдруг лица…
— А я… где же буду? — спросила Екатерина Матвеевна.
— Когда?
— Ну завтра вечером… В кино или дома?
По тому, как он поднял на нее глаза, Екатерина Матвеевна поняла, что этого вопроса Воля просто не задавал себе.
— Да, видно, не очень-то я тебе теперь нужна, — сказала мать, прежде чем он что-нибудь произнес. — Вырос… Не то, что раньше: «Мама, не уходи, мама, останься, я засну вовремя, я завтра — вот увидишь! — ячневую кашу есть буду!..»
— Это когда же я так? — спросил Воля с улыбкой (забавно все-таки узнавать о себе то, чего сам не помнишь).
— Да когда тебе было лет пять и мы с отцом собирались, бывало, под выходной на танцы в клуб имени Гнедина.
Мать вышла во двор. Стояли жаркие дни, и Екатерина Матвеевна с Прасковьей Фоминичной готовили под открытым небом, поставив свои примусы прямо на землю.
— Имени Гнедина… — негромко повторил Воля вслух, оставшись один посреди комнаты.
Перед тем как отправиться в «Гигант» за билетами на завтрашний вечер, он подошел к матери, низко склонившейся над кастрюлей.
Приближаясь к ней, он услышал слова тети Паши:
— …взрослый станет, она пять раз замуж выскочит! Воля сразу понял, что речь шла о нем и Рите. (Что-то такое он уже слышал однажды краем уха.) Кровь прихлынула к его щекам. Отвратительно было слово «выскочит», и ужасно то, что, по правде говоря, оно немного подходило к Рите. Да, ее сестра Аля должна была именно выйти замуж — величественно, как новобрачная из церкви, а стремительная Рита — выскочить…
Но не это, конечно, имела в виду тетя Паша. Жалостно и бесцеремонно глядела она на Волю, точно видела перед собою изнанку его будущей жизни, исковерканной Ритой. Он отвел глаза. Эта спокойная проницательность пожилой женщины казалась ему непристойнее откровенного мужского любопытства и мужского бахвальства, о существовании которых он знал уже.
Воля стал к тете Паше спиной.
— Мама, завтра вместе в кино пойдем. Ладно?
Она кивнула, сосредоточенно пробуя суп. (Крышка была приподнята чуть-чуть и на один миг, чтобы тополиный пух не попал в кастрюлю.)
— Мама… а как теперь клуб этот называется?
— Какой? — Екатерина Матвеевна осторожно отхлебнула бульон из неполной ложки и как бы вслушивалась, если так можно сказать, в его вкус.
— В который вы с папой на танцы ходили…
— А, тот… Я ведь там без папы не бывала, тяжела стала для танцев.
Вечером Воля раскрыл на последней странице «Военную тайну» Гайдара и, уже наперед зная, какое сейчас испытает чувство, желая испытать его еще раз, стал читать:
«А она думала о том, что вот и прошло детство и много дорог открыто.
Летчики летят высокими путями. Капитаны плывут синими морями. Плотники заколачивают крепкие гвозди, а у Сергея на ремне сбоку повис наган.
Но она теперь не завидовала никому. Она теперь по-иному понимала холодноватый взгляд Владика, горячие поступки Иоськи и смелые нерусские глаза погибшего Альки.
И она знала, что все на своих местах и она на своем месте тоже».
Воля любил чувство — нет, пожалуй, настроение, — которое возникало у него после того, как он дочитывал до этого места: настроение торжественности и душевного покоя и еще — светлой грусти оттого, что прощается с Наткой, как она сама только что простилась с Сергеем… Он совершенно разделял ее настроение, и так бывало всякий раз, стоило ему прочитать эту страницу. И сейчас он почувствовал точно то же.
Он сидел, не закрывая книги, жалея, что для того, чтобы не расстаться с нею, он может лишь вернуться к ее началу… Вдруг из-за стены донесся звук, тоненький и пронзительный, и сейчас же — скрипение с пристукиванием: это Маша вскрикнула во сне, а Евгений Осипович торопливо принялся ее укачивать. Потом за стеной установилось спокойствие, но Воля отчего-то продолжал прислушиваться, и в ночной, уже ничем не нарушаемой тиши ухо его различило, как тяжело ворочается Гнедин на пролежанной тети Пашиной раскладушке…
Воле не хотелось больше ни читать, ни думать, и настроение, навеянное книгой, рассеялось незаметно и быстро, как никогда раньше.
Глубокой ночью Воля проснулся. Сквозь сон ему показалось, что кто-то вытаскивает подушку из-под его головы. Он открыл глаза и в слабом предутреннем свете увидел мать. Приложив палец к губам, поспешно и бесшумно пятилась она от его кровати… Успокоенный, он перевернул нагревшуюся подушку и обнаружил под нею какую-то коробочку: мать, как в детстве, положила ему под подушку подарок, чтобы утром, вставая, он с удивлением его обнаружил.
И неожиданность удалась. В прошлом, когда он был младше, то, бывало, ждал сюрприза, гадал, что это будет за сюрприз. А сейчас он, конечно, не думал о подарке, ничуть не ждал его, как, впрочем, и три дня назад, в день рождения, не ждал. И так приятно ему вдруг стало, что в их жизни сохранилось что-то совершенно таким, каким было в раннем его детстве, что даже засыпать сразу не хотелось…
— Ма, — позвал он, блаженно зевнув. — Ма! — повторил он чуть капризно. — Я проснулся же…
Она отозвалась, но слов ее Воля не услышал: в одно и то же время дом резко качнуло, двери рывком распахнулись, загремела посуда в буфете, и сейчас же раздался оглушающий, сильнее грома в грозу, звук взрыва, после чего дом, казалось, вернулся из чуть наклоненного положения в прежнее, и из щелей в дощатом потолке сыпануло песком, а из буфета — стеклянными брызгами.
