Богдан Сушинский - Колокола судьбы
— Гауптштурмфюреру очень не понравилось, что он остался в таком виде. Он так и сказал: «Сын Божий имеет право потерять все, что угодно, кроме головы. К тому же Христос должен видеть, как на этой виселице карают людей, предавших его веру». И приказал этому верзиле (он действительно самый лучший из мастеров): «Ты сотворил эту виселицу, тебе сотворять и голову Христа. Пусть Иисус любуется твоим творением и благословляет каждого, кто будет начинать на нем свой путь в обитель Божью. Семь дней тебе хватит?».
— Понятно, библейские семь дней, — заметил Беркут.
— На что этот дикарь ответил: «Если Господь Бог за семь дней сумел сотворить всю Вселенную, то уж я, раб, голову ученику его как-нибудь и за три дня пристрою. Трудно приходится народу, когда его святые оказываются безголовыми». Я думал, что, услышав такой ответ, эсэсовец тотчас же пристрелит его.
— Однако гауптштурмфюрер воспринял слова пленного философски, — кивал лейтенант, все больше утверждаясь во мнении, что речь идет о Штубере.
— Вы правы: он и в самом деле совершенно спокойно сказал: «Ну что ж, за три, так за три… Только знай: за сколько дней сотворишь, столько тебе и жить. Как только пристроишь эту голову — сразу на виселицу. Такова традиция: первым нужно казнить мастера-творца. Но если вздумаешь волынить и не уложишься даже в две недели, а это последний срок, — прикажу распять на этом же „распятии“. Как еретика-богохульника».
— И сколько же дней он работает?
— Второй, господин обер-лейтенант. Очень торопится. Думаю, дня через три закончит. На его месте я бы так не торопился.
— А вы уверены, что он понял смысл поставленного гауптштурмфюрером условия?
— Тот сам перевел ему это на русский. Кстати, оказалось, что этот эсэсовец хорошо владеет их языком. Хотя начинал разговор через лагерного переводчика.
Пленный стоял на коленях и старательно вытесывал голову, на которой действительно вырисовывалось уже нечто похожее на терновый венок. Ефрейтор был прав: пленный работал быстро и как-то слишком уж воодушевленно, словно увлекшийся замыслом скульптор-раб, верящий, что, создав свое творение, он наконец получит долгожданную свободу. Рядом с ним лежали набор стамесок и два молотка, и Беркут понял, что уже сегодня после полудня мастеровой начнет работать ими, а завтра или послезавтра голова будет водружена на распятие.
По пояс оголенный, пленник и в самом деле напоминал раба-великана, и Беркута поражала покорность, с которой он выполнял приказ своего палача, — покорность, старательность и непонятная ему, Беркуту, обреченность. Пленный работал так увлеченно, что совершенно не интересовался ни его разговором с ефрейтором, ни самим появлением здесь незнакомого обер-лейтенанта и, как показалось Андрею, вообще не следил за ситуацией, не пытался выбрать момент для побега и даже не помышлял о нем. Хотя не был ни связан по ногам, ни ранен. А рядом — базар, дворы, кладбище, за ним — лес… Нет, покорность и старательность этого пленного были непостижимы для Андрея.
— Слушай, ты, русский, — на ломаном русском обратился он к «рабу-скульптору». — Ты что, действительно когда-то занимался скульптурой? Или это твоя первая работа? Отвечай, когда тебя спрашивает офицер!
— Первая, — ответил тот, не отрываясь от работы.
— Почему же ты взялся за нее?
— Потому что распятие это вытесал мой дед. Еще в молодости. И тоже ничего больше не вытесывал: ни до Иисуса, ни после него.
— Что, так было на самом деле? Это распятие — работа твоего деда?
— Чья же еще? Кто в этих краях был мастеровитее?
— Тогда это многое проясняет. Но знаешь ли ты, что тебя ждет, когда кончишь эту работу?
— Не мешал бы ты… — сурово ответил пленный, поиграв на весу топором. — Видишь же: под петлей сижу. А когда человек уже под петлей, а в руке у него топор…
— И все-таки не советовал бы тебе спешить, — сказал Беркут, чуть пригасив голос. — У тебя в запасе еще десять дней. За десять дней многое может случиться. Разве ты не понял, что тебе «наобещал» тот эсэсовец?
— Мне на израненного Христа смотреть больно. Дед его из дуба вытесал, думал, будет вечным. А теперь что ж? Негоже распятому Христу без тернового венца быть, негоже…
Беркут еще раз осмотрелся вокруг. На небольшой площади возле виселицы — двое часовых. Чуть поодаль — забредший сюда полицейский патруль: стоят, любуются виселицей и на пленного поглядывают… В ста метрах — забор лагеря и пулеметчик на вышке. Но главная трудность не в этом. Как убедить пленного, что ты свой, если он и головы не поднимает?
— Ну что ж, солдат, — сказал он на прощанье, — у каждого свой крест и своя Голгофа. А люди, готовые распять нас, всегда найдутся.
7
Открыв глаза, Беркут увидел перед собой Отшельника. Тот стоял, опершись на ствол немецкого ручного пулемета, рядом с прикладом которого чернела колодка с лентой. Какое-то время капитан смотрел на него, не понимая, что произошло. Не похоже было, чтобы Отшельник угрожал, однако мрачная фигура его как бы нависла над Андреем, а потому в самом очертании ее чудилось нечто мистически грозное и непонятное.
— Что случилось? — негромко, но строго спросил Андрей. Он заснул, сидя на камне, привалившись спиной к скале, и теперь не мог понять, что сейчас: вечер, ночь, утро? Ни солнца, ни луны. Перед ним — каменистая гряда, все пространство справа от него — в фиолетовой дымке. — Я спрашиваю: что случилось? Почему вы здесь? Где часовой?
— За камнями твой часовой, капитан, там, где ты его поставил, — негромко ответил Отшельник. — Да не пугайся: ни тебя, ни солдатиков твоих не трону. Забыл сказать: сегодня я побывал в селе, в Горелом. Туда набилось около батальона немцев. Один мужик поведал мне, что с ними машина — из тех, которые радиостанции вынюхивают. Видеть я ее не видел, но этот мужик немного смыслит в радио. Не думаю, чтобы он ошибался.
— Решил попугать нас? Авось уберемся? — Беркут поднялся, поежился, не столько от холода, сколько от сырости, и взглянул на вход в пещеру. Колодный и Мазовецкий спали. Часового не слышно.
«При такой охране в одну чудную ночь нас здесь просто-напросто вырежут, — мысленно вспылил Беркут. — Сонных. Как когда-то афганские повстанцы вырезали английский экспедиционный корпус».
— Мое дело предупредить. Если уж немчура подтянула такую машину, то рацию вашу она обязательно вынюхает. Вот и подумай: может, сегодня утром твоему радисту не стоит садиться за свою «пипикалку»? И еще… Ты предупредил десантников, что я тоже бытую здесь?
— Не успел. Уснул, как видишь… размышляя над нашим с тобой разговором.
— Предупреди. А то придется снять кого-то из них. Он ведь сдуру и пальнуть может. Пулемет этот возьми себе. У меня в закутке «дегтярь» сохранился, при двух дисках.
— Подожди, — остановил его Беркут, видя, что, прислонив пулемет к камню, Отшельник повернулся, чтобы уйти. — Давай поговорим. Как твоя фамилия? Звание?
— Это еще зачем? Я тебе больше не солдат. И чинов у меня нет. Ты меня уже как-нибудь прозвал, про себя?
— Прозвал, конечно. «Отшельником». Как тебя еще назовешь?
— Я думал, «монахом». Или «странником», «дезертиром»… Но если «отшельником» решил, — так и называй. Только звания у меня больше нет. Я — не солдат. Сам себя демобилизовал.
Беркут недовольно покряхтел, однако промолчал. «Сам себя демобилизовал!» Он вспомнил, как в 41‑м, когда ему впервые попался на глаза такой вот «самодемобилизованный», сразу же схватился за пистолет, и лишь деликатное вмешательство Крамарчука спасло «самодемобилизованного» от его пули. К счастью, спасло. Потом этот красноармеец, по фамилии Готванюк, стал хорошим бойцом его группы — «группы Беркута». И погиб по-солдатски, в бою.
С тех пор перед Беркутом прошли сотни людей, которым казалось, что эту страшную войну можно просто-напросто пересидеть. Но только казалось. Вряд ли хотя бы одному из них это удастся. Однако за пистолет он никогда больше не хватался.
— Пулемет добыл только сегодня?
— Что? — вздрогнул Отшельник. — Пулемет? Добывать в селе? Чтобы из-за этой железки фашисты потом все село в яму закровавили? Это только вы, горе-вояки, можете так воевать. Лишь бы трупов побольше.
— Мог бы ответить и короче, — вплотную подступил к нему Беркут. — Например, что этот пулемет был спрятан у тебя внизу, в тайнике. И ты прихватил его, чтобы подарить нам. — Капитан вызывающе смерил его взглядом и, перехватив пулемет за ствол, прислонил к камню.
— Может, и подарю, если ты мне понравишься, капитан.
— А что касается того, что ты уже не солдат, то, насколько я помню, приказа о демобилизации всех оказавшихся в окружении не было. Я уже говорил тебе: в отряд наш ты можешь не идти, насильно не загоняю. Но помни: по существу, мы — подразделение армии. И в этом твой шанс. Ибо может случиться так, что все вокруг будут радоваться освобождению, а тебе придется предстать перед военно-полевым судом. Вместе с кучкой каких-нибудь вонючих полицаев. Если тебя это устраивает, можешь и дальше покрываться плесенью в своей пещере.
