Юрий Додолев - Мои погоны
— Фасон давишь? — спросил старшина, — Перемотать! На два пальца ниже колен. Ясно?
— Так точно, товарищ старшина!
Казанцев одобрительно кивнул:
— Так всегда отвечать надо. Молодец!
Свою гражданскую одежду я продал по дешевке банщице — востроглазой, суетливой старухе. Так же поступили и другие ребята.
Продал одежду и почувствовал: отрубил последнюю нить, соединявшую меня с домом, с прежней жизнью, одним словом, с «гражданкой».
6
Занятия — строевая подготовка и прием на слух — начались сразу же. Строевой подготовкой мы занимались на плацу, утоптанном сотнями ног, километрах в трех от казармы. Строевая однообразна: шагом арш, кругом, налево, направо, смирно, но мне она нравилась и давалась легко.
Нравилось мне шагать первым в ряду, вдыхая грудью морозный воздух, нравилось козырять, «есть» глазами начальство — от ефрейтора и выше, нравилось мчаться с винтовкой наперевес на воображаемого «противника» и вонзать ему в грудь сделанный из дерева, обитого жестью, штык, сожалея о том, что «противник» всего-навсего чучело.
Строевой подготовкой занимался с нами Казанцев. Перед тем как распустить нас на перекур, он командовал: «Смир-наа!» — делал паузу и добавлял многозначительно:
— И стоять, как…
Старшину мы побаиваемся. Он очень дотошный, наш старшина. Увидит грязный подворотничок — наряд вне очереди, услышит бранное слово — то же самое.
В ватном бушлате, стянутом брезентовым ремнем, в американских бутсах — красивых, но пропускающих влагу, в серовато-зеленых обмотках и шапке-«ушанке» с вырезанной из консервной банки звездочкой, я казался сам себе неотразимым и очень удивился, когда две симпатичные девчонки, повстречавшиеся мне на улице, прыснули.
Я нес пакет в городскую комендатуру и, облеченный доверием, вышагивал важно, как журавль. Подражая Казанцеву, лихо вздергивал руку, когда навстречу попадались военнослужащие. Мимо этих девчонок протопал — так показалось мне — с особым шиком, а они, такие-сякие, прыснули.
Я не на шутку разволновался. Перед отбоем пробрался на балкон, где спали сержанты и старшины, долго смотрелся в зеркало, перенесенное сюда из фойе.
Ничего смешного не обнаружил. Вот только уши торчали да глаза — с голодухи, видать, — лихорадочно блестели. «А в остальном — полный порядок, — успокоился я. — Длинный, но не горбатый, брови густые и улыбка ничего».
За этим занятием меня застал Казанцев. Старшина страдал малярией. Она часто сваливала его с ног. Поговаривали, что он собирается на фронт, но я этому не верил. «Куда ему, дохлому?» — мысленно усмехался я.
Увлеченный изучением своего лица, я не заметил старшины.
— Жениться надумал? — услышал я.
Вздрогнул от неожиданности, но вытянулся и отчеканил:
— Никак нет, товарищ старшина!
Казанцеву, видимо, было не до меня: на его лбу блестел пот, землистое лицо потемнело еще больше, веки вспухли.
— Ступай, — сказал Казанцев и схватился рукой за спинку стула.
Я повернулся налево кругом, рубанул строевым к лестнице.
— От-ставить!
«Схлопотал!» — испугался я.
— Потише не можешь? — миролюбиво спросил Казанцев.
— Могу… Разрешите идти?
— Иди.
«Меня не проведешь!» — подумал я и стал печатать шаг.
— Олух! — крикнул Казанцев и тяжело опустился на свою койку.
А в общем, он относился ко мне неплохо: я одним из первых становился в строй, на вопросы отвечал зычно — это ему нравилось.
Строевая подготовка огорчений мне не доставляла — не то, что прием на слух.
Говорят, радистом надо родиться, радист должен обладать музыкальным слухом. А мне медведь на ухо наступил: более сорока знаков в минуту принять я не мог.
Это меня огорчало. Профессия радиста мне нравилась: после войны я собирался поступить в торговый флот, побродить по белому свету. Но как только инструктор Журба — сержант с нервным лицом и тонкими пальцами музыканта — убыстрял темп, морзянка начинала сливаться в один сплошной писк. Я честно сказал об этом Журбе.
— Что, что? — переспросил сержант.
— Сплошной писк, — повторил я. — Ничего не разберешь.
— Как так не разберешь? — Журба пробежал пальцами по пуговицам на гимнастерке: — Обязан разобрать.
— Не получается!
— Получится! — сказал Журба и влепил мне наряд.
— За что? — обиделся я.
— Разговорчики! — крикнул Журба и добавил мне еще один наряд.
Внеочередные наряды. Сколько их было? Сколько километров полов я перемыл? Все спят, а я драю пол. Слипаются глаза, а я все драю и драю, и кажется, не будет конца этим половицам с облупившейся на них краской.
Проклятый Журба! И откуда он только свалился на мою голову? Меньше всего я думал на «гражданке» о том, что в армии придется драить полы. Стрелять — пожалуйста. Но полы драить? Это мне и не снилось.
Драя полы, я часто останавливался и, опершись на палку, к которой была прикреплена швабра, думал о Зое. Иногда мне казалось — она с другим, и тогда мне становилось горько и больно. Но чаще я по-хорошему вспоминал ее, мысленно разговаривал с ней.
Заканчивал мытье полов часа в два ночи. Будил Казанцева. Старшина вскакивал с койки, словно в нем срабатывала пружина, надевал сапог, проводил каблуком по полу. Если оставалась полоска, приказывал:
— Перемыть!
Петров сочувствовал мне — после той истории в поезде мы стали друзьями. Он посоветовал драить полы на совесть только на балконе и старательней около койки старшины.
— В остальных местах просто шваброй проходись, — научил Колька.
Я так и поступил — сошло: старшина ни о чем не догадался. Да и как он мог догадаться, когда по команде «подъем» с нар срывалось сто двадцать человек и двести сорок бутс с налипшей на подошвах грязью придавали вымытому полу его первоначальный вид.
Получив разрешение спать, я валился, как сноп, на нары. Почти тотчас — так казалось мне — раздавалась команда:
— Первая рота, подъем!
Я вскакивал, одевался, мчался в строй. Сон вроде бы проходил. Но так только казалось. Стоило мне надеть наушники, как на меня наваливался сон.
— Приступили, — говорил Журба и нажимал на «ключ».
Морзянка монотонно попискивала в ушах. Сержант убыстрял темп. Убаюканный морзянкой, я начинал дремать.
— Смиир-на!
Я вскакивал.
— За сон на занятиях бойцу Саблину два наряда вне очереди!
Еще не проснувшись, я хлопал глазами. Придя в себя, спрашивал:
— За что?
Журба выбегал из-за стола с укрепленным на нем «ключом», проводил рукой по пуговицам и добавлял («За пререкание!») еще наряд.
7
Перед отбоем в роте проводились беседы. Проводил их обычно лейтенант Коркин — тот самый, которого «ложил» в госпиталь папаша. Это был склонный к полноте офицер, похожий на артиста Мордвинова в кинофильме «Котовский». Только у Мордвинова — Котовского лицо было мужественным, а у Коркина в нем проглядывало что-то бабье, несмотря на то что лейтенант часто сдвигал брови и старался говорить раскатисто.
Каждый раз я шел на беседу с тайной надеждой вздремнуть хоть десять минут.
Вздремнуть не удавалось — голос Коркина мог разбудить даже мертвого.
Все время, не говоря уже о беседах, лейтенант агитировал нас за Советскую власть, словно мы были пришельцами с другой планеты. Он мог часами объяснять, что черное — это черное, а белое — белое. Больше всего любил Коркин читать нравоучения. Остановив кого-нибудь из нас, спрашивал:
— О чем размышляете, товарищ боец?
Если мы терялись, лейтенант хмыкал и произносил речь минут на пятнадцать-двадцать. Мы стояли руки по швам и хлопали глазами.
Быстрее всех сориентировался Паркин — тот парень, у которого отец был агентом по снабжению. Когда Коркин прихватил его, он бойко ответил:
— О фронте думаю, товарищ лейтенант!
Коркин расцвел, похлопал Паркина по плечу. Но речь все же толкнул — покороче, правда.
Паркин соврал. Он боялся фронта, как черт ладана. Иногда с ним что-то происходило, и тогда он признавался, что не прочь «зацепиться» в тылу. Он только на словах был патриотом. Слушая его, я думал: «Выставлять напоказ патриотизм — все равно, что говорить направо и налево о любви к девушке».
Беседы Коркин начинал всегда одной и той же фразой:
— Хороший разговор для солдата все одно, что котелок каши.
Лично я предпочел бы кашу. Хотел сказать об этом лейтенанту, но Колька посоветовал не валять дурака.
…— Солдатская служба — одно удовольствие, — пророкотал лейтенант. — За все мы, ваши командиры, в ответе. Мы шариками крутим. А солдатам — что? Солдатское дело — простое. Ошибся солдат — с командира спрос. Набедокурил — опять с него.
Мы переглянулись.
— Я серьезно, — продолжал Коркин. — Вы, товарищи, понять это должны.
