Борис Тартаковский - Квадрат смерти
Фактически он намечает путь решения задачи, но в то же время подчеркивает, что полностью полагается на знания и творческую эрудицию своих молодых помощников.
— Я, товарищи, служил на линкоре «Парижская коммуна» командиром артиллерийской башни главного калибра, — как бы оправдывается Мошенский, — и зенитная артиллерия для меня — малоизведанное поле.
В эти душные августовские ночи, когда все собираются на КП Мошенского ликвидировать «старую шарманку», которая может здорово их подвести во время вражеского налета, идут жаркие споры, вызванные желанием добиться высочайшей точности стрельбы. Каждый понимает: нельзя допустить и малейшей погрешности в расчете. Мошенский проверяет, дает советы, и все это с той деликатностью, на которую способны лишь очень скромные, чуткие люди.
Время не терпит — и молодые лейтенанты принимаются за работу без промедления. Делается это, как правило, ночью. В эти часы налет врага почти исключен и можно спокойно заниматься, обсуждать.
Работа напряженная, математические вычисления требуют особого внимания. Но вот Михаил Лопатко объявляет отбой. Тут начинаются шутки, розыгрыши, веселые споры.
Николай любит пошутить, посмеяться и нисколько не обижается, если товарищи подтрунивают и над ним. Но есть тема, касаться которой не дозволено никому. Это — его дружба с девушкой, живущей в Севастополе где-то на Корабельной.
Когда старикан «Дооб» — водолей еще дореволюционной постройки — привозит на батарею вместе с довольствием письма, Даньшин уходит в укромное местечко, чтобы остаться наедине.
Пишут Николаю только два человека — Олеся и мама. Несколько раз перечитав письмо, Николай садится писать ответ. И на его лице то и дело появляется улыбка, потому что пишет он только о хорошем, радостном. Будто колокола громкого боя не звучат раз за разом, возвещая о появлении врага. В самом деле, к чему писать об этом? Чтоб показать, как ему тяжело, как опасна служба на батарее? Нет, он не будет пугать тех, кто его любит. Да ему ведь не страшно! Напротив, чем чаще звучат колокола, тем больше он чувствует себя настоящим мужчиной, занятым самым мужским из всех мужских дел — защитой Родины. А что такое Родина? В представлении Николая это не только земля, реки и моря, города и села, пашни и леса, но и мама, сестренка Машенька, Олеся…
Мама живет в Алма-Ате — она из семьи тех русских крестьян, которые в поисках кормилицы-земли пришли в эти края еще сто лет тому назад. Здесь, у подошвы хребта Заилийского Алатау, рождался тогда город Верный.
В Алма-Ате увидел свет и Николай. Он жил и учился здесь, пока комсомол не послал его в военно-морское училище, что в трех шагах от Стрелецкой бухты. И Севастополь, Стрелецкая бухта, Черное море стали ему так же дороги, как родная Алма-Ата.
Старик «Дооб» редко привозит письма от мамы. И сам Николай значительно реже пишет в Алма-Ату, чем в Севастополь Олесе. Но вот вчерашнее мамино письмо он прочитал Семену. Мама у Николая мужественный человек и не хнычет по поводу того, что сын ее на фронте. «Сынок, горжусь тобой! — пишет мать. — И всем я с гордостью говорю, что мой сын на фронте…»
— Не правда ли, хорошая у меня старушка, — сказал Николай, прочитав Семену эти строки.
— Да, славная, — согласился Семен. — Но надо еще заслужить, чтобы матери наши гордились нами…
Это было вчера. А сегодня вахта Семена с утра, и это первое утро, когда стрельба будет проводиться по новым таблицам. «Как они пройдут?» — взволнованно думает Семен. Он всматривается в небо, настороженно ловит каждый звук… Нет, это обычный рокот морской волны. Самолетов противника не видно и не слышно. «Как назло! Ну, ничего!» — улыбается своим мыслям Семен и на минуту представляет себе, как налетают на батарею сразу два «юнкерса» и он, лейтенант, командует:
— Огонь!..
— Виноват, товарищ лейтенант! — отрезвляет его старшина Лебедев, оказавшийся близ командира. — Вы что-то сказали?
Тонкое, красивое, загорелое лицо лейтенанта вспыхивает.
— Я говорю — как назло, сегодня ни одна собака не прилетит, чтобы мы могли проверить новые таблицы.
— Ничего, товарищ лейтенант, — утешает Лебедев. — Не сегодня, так завтра угостим фрица нашим огоньком. Обязательно угостим.
Живым назад не улетишь
Проходит еще день. Иногда пролетают немецкие разведчики, но далеко от батареи и высоко. Будто дразнят моряков, жаждущих скорее проверить на деле новые таблицы стрельбы.
Жара препорядочная, а море спокойно, и налетов нет. Но комиссар Середа хмурится, вспомнив сводку Совинформбюро. Немцы уже под Ростовом, и Севастополь сразу оказывается в глубине вражеского тыла. Не только Середа, но и старший лейтенант Мошенский думает, что гитлеровцы обязательно активизируются на севастопольском участке. Но пока вражеских самолетов не видно.
Под вечер свободные от вахты матросы и старшины собираются то тут, то там, вспоминают былое, делятся новостями с Большой земли, почерпнутыми из писем родных и близких, поют вполголоса под гитару Саши Лебедева. У зенитчиков Николая Даньшина излюбленное место для такого дела — бак и полубак, как называют на плавучей широкую площадку в носовой части, где расположены два зенитных автомата, крупнокалиберный пулемет, прожектор, «слухачи» и второй дальномер. А ребята с батарей Михаила Лопатко и Семена Хигера, а также вычислители с центрального зенитного поста отдают предпочтение кормовой части.
Сегодня именно здесь артиллеристы с большим интересом слушают рассказ Виктора Донца, как он, горожанин, всю жизнь проживший на тверди земной, попал на плавучую батарею вычислителем-графистом. Почему-то его товарищам кажется это удивительным. Но жизнь матроса Донца, который старше многих на батарее, интересна не только этим.
Да, этот человек, умеющий просиживать часами над планшетом, оказывается, был очень неусидчив в молодости. Куда его только не носило!
— Видно, время было такое… — рассудительно замечает Косенко, известный как великий молчальник, отличный артиллерист и вообще мастер на все руки.
— Да, время было необыкновенное, — соглашается Донец. — Прав Косенко. Перед человеком при Советской власти открылись такие возможности — выбирай что хочешь. Везде нужны работящие руки — и на Востоке, и на Севере, и в Донбассе или на Урале. Только пожелай, и — милости просим, Виктор Иванович…
А Виктор Донец жаден к жизни, все хочется узнать, везде хочется побывать и все увидеть своими глазами.
Комсомол Днепропетровщины посылает юношу на учебу в Московский университет. Он уже на втором курсе, когда комсомольцы-москвичи бросают клич:
— Студенты, вас ждет Дальний Север!
Для северной экспедиции нужны студенты старших курсов, но суровый Север манит его, и Виктор Донец добивается своего. Романтика — мир юных и отважных. И вот уже Виктор — геоботаник в геологической партии на необжитой тогда Чукотке.
Он возвращается в университет, но ненадолго — в его помощи нуждаются старики-родители на родной Украине, у него самого уже семья.
И вот — июнь 1941 года. Военкомат, длинный поездной состав — солдаты отправляются на фронт. У одного из вагонов прощается с женой матрос Виктор Донец. Оба сына в детском саду, и времени, чтобы попрощаться с ними, нет… До свидания, город на Днепре, — матрос уезжает на войну…
А на баке у зенитчиков идет совсем другой разговор, тут слышны веселые возгласы и смех. Рассказывает старшина Самохвалов.
Виктор Самохвалов еще только начинает свое повествование, а слушатели уже заранее улыбаются. Сам же Самохвалов серьезен чрезвычайно, лишь в прищуренных, с хитрецой глазах поблескивают искорки.
— Так вот, — повествует старшина, — было это перед войной в Школе оружия Учебного отряда Черноморского флота. Я эту самую школу закончил с отличием, и меня оставили инструктором-преподавателем вместе со старшиной, по прозвищу Сахарный. Но сразу могу сказать: сахару в нем было маловато. А почему я так утверждаю, сейчас скажу. Был этот Сахарный мужчина дородный, крикливый и страсть как любил показывать свое командирское превосходство над матросом. А наше дело, инструкторов, было — обучать комендоров, а также знакомить с новыми видами оружия. Ясно?
— Ясно, — подтверждают голоса.
— А по распорядку дня вечером, где-то около десяти часов, полагалась прогулка. И вот то я, то он выводит роту. И как только он, Сахарный, ведет, так начинает покрикивать: «Ножку!» А ее нет. Сахарный нервничает, командует: «Бегом!» Ну, пробегутся. А потом ни песни, ни стройного шага. Или еще лучше — ни с того ни с сего внезапно триста глоток как дадут: «Нюра, иду я в моряки!..» Песни у нас были всякие, иные и с юморком. А Сахарный юмора не признавал.
Рассказчик замолкает — дает слушателям возможность отхохотаться.
— Ну-ну… — торопит Василий Сихарулидзе, и его тоненькие черные усики, всегда тщательно подбритые, вздрагивают от сдерживаемого смеха. — А дальше? Что тянешь, товарищ старшина? Говори, пожалуйста.
