Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей
Под моим ботинком что-то звенит и лопается. Я нагибаюсь и поднимаю осколок дверной таблички; «Касса завода № 22…» Сережка поднимает закрашенное черной краской стеклышко и прикладывает на место. Я кладу сломанную вывеску на подоконник так бережно, словно от этого зависит дальнейшая судьба дома.
— Касса завода 221, — задумчиво бормочет Сережка.
— Сберегательная касса, — поправляю я его.
— Тут нет слова «сберегательная».
— Над нами и крыши нет, но это не значит, что ее вовсе не было.
В рваные пробоины врывается басовитый рев моторов. Мы пытаемся рассмотреть, кому принадлежат ревущие над нами самолеты.
— Черта с два, не увидишь отсюда, — выглядывая в окно, говорит Подюков.
— Идем вниз, а то как бы заместо второго этажа мы не взлетели на третий, — не очень удачно острю я.
Спускаемся по той же шаткой стремянке. У подъезда стоят Федосов, Журавский и политрук Ткачев.
— Так, миленький, так! — горланит лейтенант, размахивая руками.
Мы с Сережкой задираем головы и смотрим в небо. Два наших «яка» наседают на «мессера». Но он быстро выскальзывает из клещей и уходит с крутым виражом. Чуть правее, как жирные кряквы, переваливаются с боку на бок две «чайки».
Ускользнувший «мессер» делает разворот и оказывается у самого хвоста двукрылого истребителя.
— Ах, сволочь, что он делает! — стонет командир роты.
Серебристые нити трасс протягиваются от «мессера» до «чайки». Головкой подсолнуха вспыхивает пламя на фюзеляже самолета. Вот эта головка разрастается в трепещущую простыню, и «чайка», кувыркнувшись, круто ныряет в воздушную пропасть, оставляя за собой ручей черного дыма.
— Э-эх! — вырывается у всех.
Через минуту второй вражеский истребитель сбивает «яка». Оставшиеся два наших ястребка еще пытаются отомстить за гибель своих товарищей, но скорость…
— Скорости бы им, скорости! — с какой-то болью говорит Федосов. Его большие темные глаза горят злобой и ненавистью.
Второй «як», ревя мотором, с грохотом проносится мимо нас и падает в Волгу.
— Что же это такое? — чуть не плача, продолжает лейтенант.
— Летчика подстрелили, мерзавцы, — скрипит зубами Ткачев.
Мы, опустив головы, заходим в дом.
Со мной творится что-то неладное. Мне жаль погибших летчиков и сбитые машины. Но почему в то же время во мне закипает злость? Я пробую разобраться в себе.
Нам, бойцам Красной Армии, всегда говорили, что наша авиация куда сильней вражеской во всех отношениях. Сильней! А вот уже полгода я наблюдаю, как падают наши самолеты от тонких светящихся трасс «мессеров». Неужели виноваты летчики? Нет, летчики, насколько мне известно, всегда держатся стойко, мужественно. Нет, они никогда не отступают. Сам Гитлер в своих листовках хвалит русских асов. Тогда почему же немецкая авиация держит верх?
— А я с самой что ни на есть границы вижу, как сбивают наших, — говорит Семушкин, которому я поведал свои сомнения. — Об чем тут спорить, коли сами видим качество наших самолетов. Плохое качество, очень плохое, — разом отвечает на все мои вопросы дядя Никита. — А летчики молодцы. Только что они смогут поделать на своих тихоходах? — Семушкин плюет на цигарку и бросает ее за окно. — Но ничего, Митрий. Не может того быть, чтобы, значит, фриц победил русского, будь то на земле или в воздухе… Не может! — он ударяет ребром ладони по затвору винтовки.
Я уже не злюсь на бессилие наших истребителей. Я верю своему старшему товарищу. И я тоже про себя повторяю: «Не может того быть, чтобы фриц победил русского».
Каждый день наших будней здесь до отказа заполнен событиями. Некоторые из этих событий нас радуют, и мы смеемся, как дети; некоторые нагоняют тревогу и боль — тогда мы молчим и с остервенением стреляем в дома, где засели немцы.
Стаи «юнкерсов» налетают на тракторный. Шапки черного дыма вздымаются над цехами завода. Зенитки стучат как-то вяло и рассеянно, устилая небо белыми и черными овчинками разрывов. Но вот за Волгой раздается мощный гул залпа реактивных минометов. Мы видим, как с шипением летят продолговатые тела мин, перегоняя в воздухе друг друга.
— Эко дело, вот не думал, чтобы виден был летящий снаряд! — удивляется Семушкин.
Сережка говорит, что даже обыкновенные мины видны, когда они летят вверх. Я с ним согласен, потому что самому приходилось наблюдать их полет.
Зенитчики на минуту прекратили огонь. И в это самое время страшный взрыв потряс воздух. Над заводом повисло облако огня и дыма. Одна из мин врезалась в самую гущу «юнкерсов» и попала в не успевший еще разгрузиться самолет.
— Ура-а! — кричим мы с Сережкой, подпрыгивая на месте.
— Ура-а! — слышится отовсюду.
— Так бы их всех… — смакует дядя Никита.
Фашистские пикировщики, рассеявшись, удирают восвояси. Мы понимаем, что попадание — только случайность, но эта случайность поднимает наше настроение.
Вечером происходит еще одно событие.
— Волга горит! — вбегая в коридор, кричит Подюков.
— Брось трепаться, — обрываю я его.
— Ей-богу, горит… Сам видел, — захлебываясь, доказывает он.
Дядя Никита, прищурив глаз, сомнительно мычит.
— Идемте, ежели не верите, — настаивает Сережка.
Мы втроем выходим на площадку подъезда. Клубы смолистого дыма поднимаются над Волгой где-то между «Октябрем» и городом.
— Эка оказия, — задумчиво цедит Семушкин.
— Вот поглядите, — указывает Чингисхан на промежуток между домами, где виднеется река, охваченная багровым разливом огня.
Мы смотрим и не верим своим глазам.
— Мать честная! — выпаливает наш старшой.
— Ну, а вы не верили, — обиженно говорит Сережка.
— Трудно поверить такому, — Семушкин почесывает затылок.
К нам подходит Журавский. Он засовывает руки в карманы и, сплюнув сквозь зубы, бросает по нашему адресу:
— Темнота! Нефть это… Баки, что стояли на берегу, разбомбили немцы.
— Сами видим, что нефть, — ворчит дядя Никита. — А ты нам не указ.
— Где уж вам самим догадаться… Не сказал бы, так и думали бы, что вода вспыхнула… Немцы подожгли, мол, чтобы поджарить нас, ха-ха-ха! — хохочет связной.
— Эх, темнота! — повторяет он и, повернувшись на каблуках, уходит.
Мне хочется поколотить этого выскочку за его постоянную дерзость, и я говорю об этом Подюкову.
— Что его колотить, ткни пальцем — упадет. На то он и ор-ди-на-рец.
Вскоре черная занавесь дыма сливается с наступившими сумерками. Зловещие языки пламени продолжают лизать закопченное небо. Понурые, мы заходим в дом.
Всю вторую половину сентября фашисты продолжают атаки по всему фронту.
30 сентября наша разведка доносит о сосредоточении крупных сил противника в районе оврагов Долгий и Крутой, в районе кладбища поселка «Красный Октябрь», в балке Вишневой. Подходят вновь пополненные части 14-й танковой и 94-й пехотной дивизий противника. Враг готовит новый удар, на этот раз по заводскому району города.
В первый день октября захватчикам удается снова потеснить дивизию Смехотворова, которая к этому времени занимала оборону по улицам Жмеринской и Угольной до Карусельной и по Айвазовской до Банного оврага. Жестокие бои идут на участках дивизий Батюка и Родимцева, где фашисты пытаются прорваться к Волге и еще раз тем самым разрезать армию. Было видно, что гитлеровское командование после неудач в городском районе начинает прощупывать слабые места в нашей обороне, чтобы нанести окончательный удар.
В жизни фронтового города появляются свои законы. Каждое утро два «мессера» методически облетают весь город. Сперва появляются над Мамаевым курганом, потом идут за Волгу, по направлению Красной Слободы и, сделав разворот, облетают заводы. Через несколько минут выплывает «рама». «Мессеры» сопровождают корректировщика, пока тот не засечет энное количество точек. А уже с восходом солнца начинается «рабочий день»: стаи «юнкерсов» крошат руины, огрызаются зенитки, слышатся тяжелые вздохи артиллерийских залпов и среди них грозный говорок катюш.
Переправы работают днем и ночью. Прибрежная полоса напоминает главную улицу. Крутой берег скрывает ее, и потому она почти всегда оживленна. Разве только налеты авиации временно нарушают деловую суету тыла. Здесь много продовольственных летучек, санпунктов, штабов, складов с боеприпасами и разным военным снаряжением; здесь расположены огневые позиции нашей артиллерии.
Для юрких катеров никаких запретов не существует. Они даже днем подплывают к берегу и выгружают ящики с патронами, гранатами, снарядами. Забрав раненых, они поспешно отчаливают.
Левый берег Волги для нас играет роль Большой земли. Там все: и тяжелая артиллерия, и аэродромы, и госпитали, и штаб фронта, и основные базы тыла.
Мы с надеждой смотрим на туманную полоску берега, которая нас кормит, снабжает боеприпасами, поддерживает огнем катюш, дальнобоек, присылает истребители и штурмовики «илы».
