Овидий Горчаков - Вне закона

Зябко, тоскливо вздыхает промозглый ветер. Со всех сторон тянутся ко мне мокрые, обросшие мохом корявые сучья. Причудливые пни, изогнутые стволы берез. Шевелятся, качаются еловые лапы. За шиворот падает ледяная капля. Дождь хлещет не переставая. Вынимаю из кармана «кировские» часы, одолженные у Бокова подношу к циферблату компас, переливчато светящиеся гнилушки из старого пня, но так и не могу ничего разобрать. «Растяпа! Забыл фонарик взять!» Сажусь под дуб. Отгоняя сон, стараюсь думать о немцах, рыскающих в эту ночь по лесу в поисках нашего десанта, смотрю в сторону канувшей во тьму палатки и думаю о том, как хорошо было бы очутиться среди теплых тел сладко спящих «друзей-робинзонов». Зная, что если останусь сидеть, то неизбежно засну, встаю и прислоняюсь к дубу. Мысли путаются, глаза слипаются… Прохаживаюсь, наступаю в лужу. Нагнувшись, зачерпываю воды горстью, омываю глаза. Вода в луже — теплее озябших рук…

И вдруг, леденя кровь, совсем недалеко раздается душераздирающий крик. Я вскидываю полуавтомат. Кругом мрак, беспросветный, грозно-враждебный мрак. Он будит лишь недавно поблекшие ночные детские страхи, порожденные слишком живым воображением и чтением страшных книжек. Во мраке исполински растут исчадия давних кошмаров. Ночь становится черной зубастой пастью неведомого чудища… «Вот так разведчик! — стыжу я себя. — Диверсант!» Но кто кричит дурным голосом в лесу?!

Минуты не шли, а ползли. Не зная, отстоял ли я положенный срок, я не осмеливался разбудить своего сменщика и сделал это только тогда, когда смог наконец различить стрелки на циферблате и увидел, что простоял лишних полтора часа.

— Ну как? — спросил, сменяя меня, Володька Терентьев. — Не напугал тебя ночью филин?

«Так надо!»

— Ну и Могилевщина! — разбудил меня утром голос Щелкунова. — Солнце здесь светит когда-нибудь или нет? Бр-р! В Москве июнь, а тут и маем не пахнет!

Он подтрунивал над белорусом Барашковым, тот отругивался и, пересыпая разговор белорусскими словами, серьезно доказывал, что солнце в этом краю не редкий гость.

А в лесу, в кустах дикой малины, все еще занудливо шелестел мелкий дождь.

— Одно слово — могила! Видать, недаром говорят о покойниках, что они уехали в Могилевскую губернию, — добавил я, потягиваясь. Но улыбку с моего лица сразу же согнало замечание Самсонова:

— Ну как, герой, сладко спалось ночью на посту? Продрыхал полтора часа?

— Этому «робинзону» образование стоять на посту не позволяет, — проворчал Кухарченко.

Боков — и он не поверил моему объяснению — сказал:

— За такие вещи, за сон на посту, расстреливают!

— Ну вот! Опять взъелись на парня! — встала Надя на мою защиту. — Ну их, Витя! На, возьми котелки, сходи по воду на речку.

Весь день уныло моросил дождь. Вечером Кухарченко и Боков стали готовиться к ночному заданию, Кухарченко — весело, как на гулянку, а Боков — угрюмо и деловито. Взяв лишь по паре гранат и по пачке патронов, они вытряхнули все остальное из своих мешков, проверили оружие.

— В случае чего, — напутствовал их командир, — ищите нас на запасных явках в условленное время.

Не было ни прощальных слов, ни рукопожатий. Молча проводили мы взглядами наших товарищей, молча прислушивались к удалявшемуся в кустах мокрому шелесту.

Ночью почти не спали. Сменившись с поста, я увидел под плащ-палатками мерцающие огоньки папирос, услышал чье-то осторожное покашливание. Пахло то легким табаком, то крепчайшей гдовской махоркой. За угрюмым шорохом дождя и шумом ветра послышался еле уловимый звук длинной пулеметной очереди. Забегали, запрыгали в темноте папиросные огоньки, зашевелились под накинутыми венгерками товарищи.

— По компасу, Барашков, засеки, — услышал я взволнованный шепот Самсонова, и через минуту голос нашего следопыта:

— Нет, не там, северо-восточнее…

Новый выговор, полученный мною утром от командира, долго не давал мне покоя. Я и злился на Самсонова, и думал: «Ничего! Я докажу тебе. Погоди! Вот попадешь в переплет, спасу тебе жизнь! Может быть, меня ранят, когда я тебя буду спасать, — хорошо бы только не очень сильно, — вот тогда ты увидишь, что я за человек, пожалеешь, что ни за что ни про что накинулся на меня!»

Рано утром всех нас разбудил встревоженный оклик часового — на посту стоял Шорин. Мы схватились за Оружие. Но тут же раскатился по лесу звонкий, задиристый смех Лешки-атамана. Мы кубарем выкатились из-под плащ-палаток на мокрую траву.

— Вставай, поднимайся, люд голодный! — весело крикнул Кухарченко, сбрасывая на траву набитый до отказа мешок. Все обступили его и Бокова, с нетерпением ожидая рассказа о первой вылазке. — По-р-р-рядок полный, — сообщил Кухарченко, напирая по-белорусски на букву «р». — Фриц здесь непуганый. Тишь кругом такая, что скучно делается. Зашли мы к нашему бородачу, добро выпили и смачно закусили. Закусь у него фартовая, а женка не жадная. Закрома пустые, все добро в ямах — от немцев прячут. Прошлогодний урожай, говорят, рекордный был. Наезжал третьего дня комендант из Пропойска проверял, как прошел весенний сев. Обещал землю раздать крестьянам, но самовольный раздел запретил этот пропойский комендант. Новый трюк! Незадолго до нас карны отряд — карательный, значит, — прочесал этот лес. — Ты, Барашков, был прав. Но кого фрицы искали — дело темное. Бородач — парень верный и говорив, что партизан в этом районе не было и нет. Связи у него ни с кем нет. Выходит, мы и взаправду «робинзоны». Дык што ж будем рабить, начальник?

Вот те на! — проговорила Надя. — А в газетах еще с прошлого года столько про партизан пишут!

— А вообще-то он слыхал о партизанах? — спросил помрачневший Самсонов, нервно потирая заросшие щеки.

— Слыхал… из времен гражданской войны, — махнул рукой Кухарченко. — Зимой, верно, прошел тут слух про какого-то лихого партизана Богомаза… Да, говорят, разбили его немцы. Ну, мне и Бокову пора на боковую! — скаламбурил он. — Подробности потом. Или вот у Васьки спросите…

Но Боков уже забрался под плащ-палатку, натянул на голову венгерку и безуспешно пытался укрыть ее короткими полами ноги. Мы занялись мешками и, обнаружив в них несколько караваев хлеба, большой — толстый, в четыре пальца — шматок сала и даже бутылку с медом, немедленно принялись было завтракать, но Самсонов приказал распределить продукты и расходовать их крайне экономно. Бутылку с медом командир великодушно отдал девушкам, но они настояли на дележке этого лакомства. Даже хлеб был удивительно вкусен, хотя в нем и было больше картошки и мякины, чем жита. О сале и говорить нечего — оно так и таяло во рту.

Володька Щелкунов поразил меня неожиданным замечанием.

— Братцы! — сказал он вдруг, перестав жевать, с оттопыренной щекой, глядя с благоговением на ломоть хлеба. — Да знаете ли вы, что вы лопаете? Этот хлеб посеяли, сжали, обмолотили в прошлом году!

— Ну и что? — уставился на него Кухарченко.

— Да это хлеб сорок первого года! Дождем кровавым политый, пожарами опаленный, пулями кошенный! Хоть в музей его!..

Кухарченко, пристально поглядев на Володьку, выразительно покрутил пальцами у виска.

— Эх, сейчас бы к этому музейному хлебу да меду чайку горячего! — мечтательно, но совсем в другом лирическом ключе сказала Надя. — Четвертый день на сухом пайке, на сухом да на холодном. И когда только этот могилевский дождь кончится? — И она со злобой взглянула на пасмурное небо, на мутно-серые тучи, которые, казалось, рвались о верхушки сосен и истекали потоками проникавшей всюду воды.

— Кончится, очень скоро кончится, — обиженно заверил всех Барашков. И все рассмеялись — белорус Барашков чувствовал себя лично ответственным за погоду в родном краю.

— Обстановка прояснилась, — заявил командир, — разрешено разжечь костры.

— Ура! — вполголоса прокричали «друзья-робинзоны».

Днем, часов в пять, в лесу, недалеко от нашей стоянки, прогремела вдруг длинная и раскатистая пулеметная очередь. Мы затоптали костер под недоваренным обедом и долго лежали, заняв круговую оборону, но лес молчал. Только дождь таинственно шумел в подлеске вокруг. Наконец Самсонов спрятал мокрый парабеллум и принял решение перебазироваться в наиболее густую часть леса, расположенную, судя по карте, неподалеку от села Никоновичи. Не дожидаясь темноты, группа сняла плащ-палатки, тщательно уничтожила следы своей стоянки и снова зазмеила по лесу.

Нога еще болела, и мне по-прежнему приходилось напрягать все силы, чтобы не отстать. Впрочем, четыре дня и четыре ночи под непрерывным дождем, без сна и горячей пищи, сказывались и на других десантниках. Но остановки и привалы делались все реже — Самсонов не меньше других устал, но стремился засветло добраться до новой стоянки. Преодолев болото, вышли из осиновой рощицы. Из-за густой пелены дождя нельзя было понять — идем ли мы вдоль опушки или краем лесной поляны.