Владимир Богомолов - Момент истины (В августе сорок четвертого)
По своему положению он был не ниже начальника Главного управления контрразведки, причем почти все подразделения, собранные в Лиде, Радуни и Вороново, подчинялись по принадлежности ему, а не командованию фронта, и отдать такое приказание он вполне мог.
Тогда-то Егоров и сообщил как бы конфиденциально, что обратился в Ставку с мотивированной просьбой об отсрочке операции более чем на сутки — до семнадцати ноль-ноль завтрашнего дня. И поскольку, мол, вопрос решается в Москве, быть может, лично Верховным Главнокомандующим, он не считает возможным, да и другим не советует форсировать события.
Собственно, никуда он еще не обращался: хотя такая шифровка по настоянию Полякова была составлена, Егоров, не желая действовать «через инстанцию», через голову своего непосредственного начальства, ее не подписал. Теперь он вынужденно это сделал, и спустя минуты ее уже передавали в Ставку, а копию — Колыбанову.
Егоров знал, что Верховный, работавший по ночам до утра, встает не раньше полудня, и шифровку Егорова ему могли доложить только спустя еще примерно час. Даже если бы ответ последовал без промедления, каким бы он ни был, в любом случае выигрывалось некоторое время.
Как и ожидал Егоров, его сообщение, что вопрос решается в Москве, ослабило давление со стороны прибывших, хотя заместитель Наркома сразу заявил, что Ставка, несомненно, ответит отказом. Часа два прошли относительно спокойно, однако, когда уже разгрузились здесь, в стодоле, спор и разногласия возникли опять.
Ехали по соображениям маскировки под наглухо задраенными тентами, в кузовах двух набитых до отказа «студебеккеров», причем здесь их загоняли задом в ворота, чтобы прибывших со стороны никто не увидел. По той же причине Егоров еще в Лиде предупредил, что даже по нужде не разрешит никому до вечера выйти из стодолы.
Кажется, предусмотрели все, но, как нередко случается в подобных необычных обстоятельствах, что-нибудь второстепенное обязательно упускается. На этот раз не подумали, что всем нужно на чем-то сидеть. Стульев и табуреток хватило для радистов и шифровальщиков, остальным приходилось стоять. Единственный оставшийся свободным стул Егоров поставил для заместителя Наркома, но тот, видимо из солидарности с другими генералами, на него не сел.
Людям было неудобно, жарко, ко всему прочему, самого старого, совершенно седого генерала с планкой четырех орденов Красного Знамени и знаком «Почетный чекист» на габардиновом кителе в душновато-спертом, пахнувшем сеном воздухе стодолы сразу же охватило астматическое удушье. С багрово-синим лицом он стоял, опираясь руками на стол, давился сиплым кашлем, задыхался, слезы катились у него из глаз, но он упрямо не желал или не мог ни выйти, сняв фуражку и китель, из стодолы, как предлагал ему Егоров, ни сесть, на чем настаивал заместитель Наркома.
Этот генерал в разговоре на аэродроме высказал оригинальные, весьма толковые соображения, чем сразу понравился Егорову, и тот его теперь искренне жалел.
Как только рации были развернуты и отлажена связь, хлынул поток сообщений, и пятеро привезенных сюда шифровальщиков заработали с полной нагрузкой.
Егоров ушел к ним в угол, за плащ-палатки, и прямо с рабочих листов, не дожидаясь окончания расшифровки, читал радиограммы, поступившие за последние полтора часа на его имя в Лиду и переданные теперь сюда.
Командующий фронтом и маршал, представитель Ставки, запрашивали, необходима ли еще какая-либо помощь людьми и техникой; такой же вопрос содержался в шифротелеграмме начальника Генерального штаба. Из Москвы требовали подтвердить, обеспечены ли все привлеченные к розыску и войсковой операции усиленным питанием по нормам летного состава ВВС Красной Армии, требовали различные сведения отчетного характера.
Все эти сообщения Егоров просмотрел на рабочих листах мельком, как не представляющие интереса. Маховик огромного механизма чрезвычайного розыска был раскручен вовсю, и никакая дополнительная помощь, никакие новые люди и техника уже не могли бы что-либо существенно изменить или даже усилить.
Огорчило Егорова то, что не было ничего непосредственно от Полякова. Подполковник остался в отделе контрразведки на аэродроме, чтобы встретить начальника Главного управления контрразведки и, докладывая о ходе розыска, убедить его в необходимости отсрочить на сутки войсковую операцию. Эту трудную и малоприятную миссию он взял на себя сам, и Егоров с признательностью согласился, хотя они оба одинаково сомневались в ее успехе. Каким бы ни оказался результат, Егоров знал, что Поляков будет отстаивать свою точку зрения с поразительным безразличием к возможным последствиям своего упорства.
Туда, в Лиду, к Полякову, сходились все до единой нити розыска. Со вчерашнего дня он получал и переваривал непрерывный поток информации, и в первую очередь донесения о результатах действий сотен оперативно-розыскных групп и всеохватывающей контрольно-проверочной службы, о состоявшихся задержаниях и всех событиях и подозрительных происшествиях в тылах фронта и на передовой. Из этого вороха сообщений Поляков должен был отобрать все заслуживающее внимания и по каждому случаю не мешкая принять безошибочное решение. Он, Поляков, как никто другой, ощущал усилия многих тысяч людей, ощущал пульс всех мероприятий, проводимых в полосе фронта от Вязьмы и до Восточной Пруссии.
На Полякова Егоров надеялся более всего. В эти небывало напряженные сутки от оперативного мышления подполковника, от его чутья и умения организовать и направить розыск зависело больше, чем от всех маршалов и командующих, вместе взятых, и потому молчание Полякова не только огорчило, но и несколько обеспокоило Егорова.
Указав начальнику шифровального отделения, кому и что ответить, Егоров вернулся к генералам. Старик-астматик страдал по-прежнему; остальные, будучи не в состоянии ему чем-либо помочь, из деликатности старались не смотреть в его сторону.
Егоров снова предложил ему выйти на свежий воздух, но тот, не соглашаясь, упрямо замотал головой.
«Обстановочка! — заметил про себя Егоров. — Зачем его сюда привезли?.. Зачем они все сюда приехали — сидели бы себе в Лиде… Здесь вполне хватило бы Лобова и десятка офицеров…»
В душе он ругал себя за непоследовательность, стыдился, что смалодушничал и, выступая против войсковой операции — в ближайшие полтора суток, — поддался все же влиянию заместителя Наркома и поехал сюда. Зачем — руководить розыском из Лиды было несравненно удобнее, к тому же здесь ему особенно недоставало Полякова.
— Мы что же, так и будем все время стоять? — недовольно спросил один из генералов, затучнелый, с пышными, чуть вислыми усами; одетый в застегнутый на все пуговицы мундир, он то и дело вытирал платком потное лицо.
— Станет невмоготу, сядем на землю, — не то в шутку, не то всерьез ответил Егоров.
Он только что приказал передать в Лиду, чтобы со «студебеккерами», в которых часа через два должны были приехать начальник Главного управления контрразведки и заместитель Наркома госбезопасности, привезли и стулья, и в смятении представлял себе, что здесь будет твориться, когда в этом большом, но все же не резиновом строении окажется человек пятнадцать генералов и полсотни офицеров из трех различных ведомств, не считая радистов и шифровальщиков.
— Даже такую элементарную вещь не предусмотрели, — с раздражением сказал заместитель Наркома. — Удивительное недомыслие!
Позаботиться о стульях и табуретках надлежало какому-нибудь лейтенанту из отдела контрразведки авиакорпуса, а никак не Егорову, и хотя упрек адресовался, очевидно, ему, он разумно промолчал.
Заместитель же Наркома, посмотрев на часы, сказал, что в ожидании ответа, который-де наверняка будет отказным, теряется драгоценное время и что «промедление подобно смерти» в первую очередь для Егорова и Мохова. Егоров не желал спорить и, как бы подтверждая правильность этих слов, согласно покачал головой. Тогда затучнелый генерал, высказавший недовольство, что всем приходится стоять, заявил заместителю Наркома, что если из подчиненных ему погранполков забрали для операции все, что возможно, и затребовали маневренные группы даже с других фронтов, то из армейских частей взяли в несколько раз меньше, и характеризовал это как «возмутительный произвол». При этом, явно нервничая, он все время беспокойно трогал пальцами свои усы, будто именно они могли теперь пострадать от произвола контрразведки, и, ощупывая их, он как бы желал убедиться, что они еще на месте. Мохов, не выдержав, ему возразил, и опять возник спор, во время которого и появился Алехин.
После того как заместитель Наркома заявил, что у них своих дел по горло и они не станут держать здесь людей сутками, Егоров, проговорив: «Извините, товарищ комиссар…» — отошел к Алехину.
