Аркадий Бабченко - Война

Месяца через четыре Саня сел окончательно: в очередном самоходе со своей братвой ограбил прохожего, предварительно вырубив его ударом трубы по голове.

Считается, что дедовщина – проявление сугубо призывной армии. И ее можно избежать, переведя формирование войск на контрактную основу. Но части, полностью состоящие из контрактников, существуют уже давно. А картина все та же. Только роли дедов исполняют приблатненные. Своими глазами видел, как дневальный, человек с высшим образованием, бывший инженер, драил тряпкой казарму, готовясь к сдаче наряда, а великовозрастный татуированный дедушка подбадривал его пинками.

Армия давно уже живет по зэковским понятиям. Мужской коллектив в замкнутом пространстве неизбежно приходит к тюремной модели существования. Она универсальна. Сильные всегда будут гонять слабых. Это неизбежно – сортиры кому-то надо драить в любом случае.

Чтобы создать армию с человеческим, а не с зэковским лицом, надо воплотить в жизнь несколько аксиом, столь же очевидных, сколь и невыполнимых. Солдат должен служить; мытье сортиров – дело вольнонаемных уборщиков. Солдат должен получать большие деньги и бояться потерять свое место. Проф отбор должен быть как в школе космонавтов, штраф за «превышение скорости» ставит на военной карьере жирный крест. Солдат неприкосновенен – на нары должен отправляться всякий поднявший на него руку, включая министра обороны. Также любое насилие и со стороны солдата должно караться сроком…

Впрочем, понятно, что это утопия.

А значит, «упал-отжался» будет актуально еще долгое время.

«Операция “Жизнь” продолжается…»

«…но остальные остались живы. А это значит, что операция “Жизнь”, то есть боевые, продолжается. Никому не суждено возвратиться назад из этого последнего нашего рейда. Важно только не погибнуть в нем просто так, не успев захватить с собой врага. Врага, глумящегося над ранеными, врага, топчущего нашу веру, врага, издевающегося над нашими стариками. Этот враг хитер и коварен. Его вера – деньги, собранные из крох, отнятых у обездоленных. Он сделает все, чтобы сжечь нашу колонну, заманить ее в засаду. В этом рейде, как и раньше, мы должны будем забрасывать разведчиков, которые будут внедряться в ряды врагов и сообщать нам о грозящих засадах, перевербовывать тех, кто еще может стать “дружественным” духом. В этом рейде, как и раньше, придется делиться водой и сухпаем с теми, кому они нужнее; как и раньше, придется останавливать кровь, перевязывать раненых и хоронить погибших. Придется опять забыть о себе сегодняшнем и стать вчерашним.

Все ли готовы к этому? Или кто-то желает остаться на продскладе, ожидая, когда ушедшие возвратятся с боевых? Этим придется ждать долго, до конца своих дней. Колонна уже не вернется… Возможно, дни их протекут сыто и мирно. Но и горячего афганского солнца в них не будет уже никогда».

С войны не возвращается никто. Никогда. Обратно матери получают лишь жалкое подобие своих сыновей – злобных, агрессивных зверьков, ожесточенных на весь мир и не верящих ни во что, кроме смерти. Вчерашние солдаты больше не принадлежат родителям. Они принадлежат войне, с которой возвратилось лишь тело. Душа осталась там.

Но тело все же вернулось. И война отмирает в нем постепенно, пластами – чешуйка за чешуйкой. Медленно, очень медленно вчерашний солдат, прапорщик или капитан превращаются из бездушного манекена с пустыми глазами и выжженной душой в некое подобие человека. Спадает невыносимое нервное напряжение, затухает агрессия, проходит ненависть, отпускает одиночество.

Дольше всего держится страх – животный страх смерти, но со временем проходит и он.

Ты начинаешь учиться жить в этом мире заново. Учишься ходить, не глядя под ноги, учишься наступать на колодезные люки и стоять на открытом пространстве в полный рост. Покупать еду, говорить по телефону и спать на кровати. Учишься не удивляться горячей воде в кранах, электричеству и теплу в батареях. Не вздрагивать от громких звуков.

Ты начинаешь жить. Сначала – потому что так уж получилось, и ты остался в живых, – не испытывая от жизни никакой радости и рассматривая ее как бонус, который по глупости судьбы выпал на твою долю. Все равно жизнь твоя была прожита от корки до корки в те сто восемьдесят дней, пока ты был там, и оставшиеся лет пятьдесят не смогут ничего ни прибавить к тем дням, ни убавить от них.

Но потом ты втягиваешься в жизнь. Тебе становится интересна эта игра, которая не взаправду. Ты изображаешь из себя полноправного члена этого общества. Маска нормального человека приросла успешно, и организм больше не отторгает ее. И окружающие верят, что ты такой же, как все.

Но твоего настоящего лица не знает никто. Никто не знает, что ты больше не человек. Люди ходят вокруг тебя, смеются, скользят по тебе глазами и принимают за своего. И никто – никто! – не знает, где ты был.

Но тебя это больше не беспокоит. Войну теперь ты вспоминаешь как виденный когда-то бредовый мультфильм, но его персонажем себя уже не осознаешь.

Правду больше не говоришь никому. Человеку невоевавшему не объяснить, что такое война, точно так же, как слепому не передать ощущение зеленого, а мужчине не понять, как это – выносить и родить ребенка. Просто потому, что у них нет нужных органов чувств. Войну нельзя рассказать или понять, ее можно только пережить.

Но все эти годы ты ждешь. Чего? Не знаешь и сам. Ты просто не можешь поверить, что это закончилось просто так, без всяких последствий. Наверное, ты ждешь, когда тебе объяснят. Ждешь, что кто-то подойдет к тебе и скажет: «Брат, я знаю, где ты был. Я знаю, что такое война. Я знаю, зачем ты воевал». Это очень важно – знать зачем. Зачем погибли твои войной подаренные братья? Зачем убивали людей, стреляли в добро, справедливость, веру, любовь? Зачем давили детей? Бомбили женщин? Зачем миру нужна была та девочка с пробитой головой, а рядом, в цинке из-под патронов – ее мозг? Зачем?

Но никто не рассказывает. И тогда ты – вчерашний солдат, прапорщик или капитан – начинаешь рассказывать сам. Берешь ручку, бумагу и выводишь первую фразу. Начинаешь писать. Ты еще не знаешь, что это будет – рассказ, стихотворение или песня. Строчки идут с трудом, каждая буква рвет тело, словно идущий из свища осколок. Ты физически ощущаешь эту боль, это сама война выходит из тебя и ложится на бумагу – тебя колотит, трясет так, что не видишь букв, и ты больше не здесь, ты снова там, и снова смерть правит всем, а комната наполняется стонами и страхом, и снова работает КПВТ, кричат раненые, и горят живые люди, и паскудный свист мины настигает твою распластанную спину. «И снова жгут наливники в Мухаммед-Аге…» Бьет барабан, и оркестр на знойном плацу играет «Прощание славянки», и вот уже мертвецы встают из своих могил и строятся рядами, их много, очень много; здесь все, кто был дорог тебе в той жизни, но погиб, и вот ты уже узнаешь знакомые лица: Игорь, Вазелин, Очкастый взводный… Они склоняются к тебе, и их шепот заполняет комнату: «Давай… Давай, брат, расскажи им, как мы горели в бэтээрах! Расскажи, как мы плакали на окруженных блокпостах в августе девяносто шестого! Как мычали и просили не убивать, когда нас прижимали ногами к земле и резали нам глотки! Расскажи, как дергаются мальчишеские тела, когда в них попадает пуля. Расскажи им! Ты выжил только потому, что умерли мы, – ты должен нам! Расскажи всем! Они должны знать! Никто не умрет, пока не узнает, что такое война!» – и строчки с кровью идут одна за одной, и водка глушится литрами, а смерть и безумие сидят с тобой в обнимку, толкают в бок и подправляют ручку.

И вот ты – вчерашний прапорщик, солдат или капитан, сто раз контуженный, весь насквозь простреленный, заштопанный и собранный по частям, полубезумный и отупевший, – пишешь и пишешь и скулишь от бессилия и тоски, а слезы текут по твоему лицу и застревают в щетине… И ты понимаешь, что с войны не надо было возвращаться.

Сноски

1

тlом (чеч.) – война.

2

Берцы – высокие ботинки армейского образца со шнуровкой.

3

Фишка – дежурство в армии.

4

«Муха» – гранатомет.

5

СВД – снайперская винтовка Драгунова.

6

РПГ-7 – советский/российский многоразовый ручной противотанковый гранатомёт для стрельбы активно-реактивными гранатами.

7

ПКМ – пулемет Калашникова модернизированный.

8

Патронный цинк – герметично закрытая в заводских условиях металлическая коробка, в которой на военном складе хранятся патроны к стрелковому оружию.

9

Так называли ГАЗ-66, самый широкий джип, полноприводный двухосный грузовик повышенной проходимости.

10

Стоять на тумбочке означает быть дневальным по казарме.