Сто первый (сборник) - Немышев Вячеслав
Герань на окне пахнет больницей…
Зима в Восточной Сибири обильна снегом, на окошке со стороны улицы намело сугробик.
Лера Игоревна стоит у окна с геранью и мешает ложечкой в стакане. Чай парит. Лера Игоревна подумала, что надо бы полить цветок.
Но вдруг…
Вдруг страстное желание охватило Леру Игоревну: ей вдруг захотелось плеснуть кипятка на цветок с красными лепестками и залиться диким смехом; швырнуть стакан в окно, разбить окно и метаться по замерзающей комнате с сумасшедшими глазами одинокой учительницы русского языка и литературы…
Лере Игоревне было немного за тридцать. Она работала в средней школе: у нее был класс, в классе — тридцать учеников, шестиклассников.
Закончился год, объявленный годом русского языка: в школах сократились часы, отведенные на изучение родной речи, увеличились часы английского. Лера Игоревна получила февральскую зарплату, пересчитала деньги и горько усмехнулась: придется экономить. «Только не на продуктах, только не на здоровье!» — думала Лера Игоревна.
Лера Игоревна решила экономить на электричестве: она уложила в коробку электрический чайник и долго отмывала чайник с острым носиком и бешеным свистком. Газ стоил дешевле, чем электричество. Лера Игоревна решила экономить на косметике. Она грустила: любая женщина станет грустить, если ей придется экономить на косметике. Лера Игоревна решила не ехать на весенние каникулы к маме в областной центр, она решила написать большое доброе письмо и придумать в письме много добрых слов, чтобы мама читала и улыбались, и радовалась за нее, потомственную в четвертом поколении учительницу русского языка и литературы. Бабушка умерла в канун нового тысячелетия, она прожила долгую трудную жизнь. Лера Игоревна любила бабушку и многое знала наизусть из ее жизни… Лера Игоревна решила ходить на работу пешком: пусть в другой конец их рабочего поселка, — скоро придет весна, скоро будет тепло ходить пешком. Герань зацвела на окне, за окном сугробик больше не рос. Снега станут таять — еще неделя, другая и станут. Непременно…
Лера Игоревна с трудом пересилила желание разрушать: отошла от окна и присела к столу, за которым всегда работала. Перед ней лежала стопка школьных тетрадей. Она взяла одну, что лежала чуть в стороне, развернула, перелистнула странички. Но вдруг быстро захлопнула. Ее плечи стали вздрагивать, она потянулась, прижала к лицу ладони и зарыдала.
Никто не видел и не слышал, как плакала Лера Игоревна: ее ученики, увидев всхлипывающую учительницу, удивились бы, удивились бы и в учительской ее коллеги, и директор школы удивилась бы тоже. Лера Игоревна была образцовым педагогом, общественником: ходила на лыжах и раз в год участвовала в соревнованиях по плаванию в областном центре. Лера Игоревна никогда не плакала по пустякам. Можно было бы подумать, что Лера Игоревна переживала о том, что этой весной не увидит маму или, что ее серенькое мышиное личико не привлекало мужчин, или что мужчин в их глухомани почти не было, а те, что были, пили непробудно или работали с утра до вечера, чтобы прокормить свои семьи, а по выходным пили. Нет, Лера Игоревна плакала не по этому поводу, — так жила вся Сибирь, вся Россия, — Лера Игоревна была человеком интеллигентным, в меру верующим: умела, научилась переживать собственную несостоятельность как женщина, и могла долго и со знанием дела полемизировать на тему: «Кому на Руси жить хорошо».
Лера Игоревна рыдала, захлебывалась слезами от обиды.
Это сочинение… Сочинение, которое написала тринадцатилетняя девочка. Им спустили установки из гороно: дети должны знать и любить родной край, дети должны уважать своих родителей, дети должны написать о своих родителях.
«Боже, какие идиоты сидят теперь в гороно!» — подумала Лера Игоревна. Но ведь и в ее время в гороно сидели такие же идиоты, и во времена, когда училась ее мама — старые никому не нужные идиотки, несостоявшиеся училки, серые мыши, беспомощные злобные девы… Нет, все-таки она тоже была злобной серой мышью, раз позволяла себе такие мысли, так гадко отзывалась о ни в чем не повинных людях.
Она вытерла слезы; она стала пить чай. И размышлять. «Нет, бабушка жила в другое время, тогда была война, и люди были другие», — думала Лера Игоревна.
Сочинение, которое Лера Игоревна прочитала последним из стопки классных сочинений, она никак не могла осмыслить — отнести к какой-либо категории школьных сочинений, и вообще отнести к какой-либо другой категории. Но хуже — она не знала, какую поставить оценку девочке, написавшей это сочинение.
Отчего-то ей, учительнице, было больно, больно вдвойне читать это сочинение…
И она поняла вдруг отчего, и хотела заплакать вновь, но больше плакать не стала. Она тронула красный цветок, погладила зеленые листья домашней герани.
…Лера Игоревна так ясно представила себя в белом передничке за партой и с ручкой в руках, и строки, тонкие строки вспомнились ей так явственно, что она зашептала их губами…
«Все повторяется, — подумала Лера Игоревна, — повторяется».
Ее прадед был немцем. Звали его Адольф. Его расстреляли на десятый день войны. Дед был принципиальным: он как-то сказал, что против соотечественников не поднимет оружие. Его поставили к стенке и расстреляли. Как диверсанта. Бабушке было десять лет. Они жили в поселке Люблино под Москвой, в большом барачном доме на тридцать семей. На двери их комнаты кто-то намалевал известкой фашистскую свастику. Написали: «Здесь живут родственники Гитлера». Маленькой бабушке и бабушкиной маме было очень обидно.
Когда немцы подошли к Москве, к ним в бараки на постой стали солдатики. Бабушкина мама их так называла — солдатики. Они все были в тулупах с воротниками: безусые мальчишеские лица, розовые с мороза щеки. Сибиряки. С ними был лейтенант — политрук. Лейтенант рассказывал, какие у них в Сибири бывают зимы: так наметет, что оконце заваливает, дверь наружу не открыть. Солдатики согрелись и стали писать письма домой. Маленькая бабушка им нагрела кипятка, поставила на стол, а сама подсмотрела, что написал один солдатик. Писал он, что скоро им идти в бой, и что они пойдут в бой с одной только мыслью освободить родную землю от ненавистного врага. А как разобьют они фашистов, то с победой и возвратятся домой. И в конце приписал: до свидания мама, ваш сын, красноармеец… Маленькой бабушке стало смешно, она была еще очень маленькой, чтобы понимать взрослые вещи: солдатик выглядел так не воинственно, будто десятиклассник, даже девятиклассник — с тонкой шеей, лопоухий, шмыгал все носом. Вот так вояка! Подумала смешливая маленькая бабушка.
Потом они ушли. Скоро загрохотало на западе, да так, что все жильцы в Люблине собрались идти в отступ по старой владимирской дороге; вся Москва в те дни двинулась отступать на восток.
Немцев скоро разбили и отбросили далеко от Москвы.
Через Люблино проходили войска с фронта. В барак заглянул чумазый военный; он был черен лицом, в обгоревшем с одного бока ватнике, в шапке — уши в разлет; он выпил воды и глянул на маленькую бабушку. И бабушка со своей мамой узнали того лейтенанта, политрука. «А где же ваши солдатики?» — спросила бабушкина мама. «Нету больше никого, все погибли, один я остался», — сказал лейтенант и ушел.
После войны, первые самые трудные годы маленькая бабушка со своей мамой так и жили в Люблинских бараках. Бабушкина мама преподавала родную речь в школе, маленькая бабушка перешла в десятый выпускной класс. Летом они ходили в госпиталь, читать книги раненым. В госпитале лежали «чемоданчики». Это такие раненые, у которых ни рук, ни ног. И стала бабушкина мама читать «чемоданчикам» Пушкина, Толстого и Гоголя. Целый месяц читали «Войну и мир». Когда бабушкина мама читала про войну, «чемоданчики» начинали волноваться: ругались, плакали, бились головами о железные кровати. Но вот начинали читать про мир, и «чемоданчики» затихали: у них высыхали слезы на лицах. Они засыпали.
Бабушкина мама приходила читать каждый четверг и воскресение: в четверг было меньше уроков, а воскресение был выходной.
