Александр Андреев - Ясные дали
Сердобинский тоже встал, он был трезв:
— Мы скоро придем. Не беспокойся… Пива хочешь?..
Яякин огорченно покачал головой, как бы ища у меня сочувствия:
— Теперь меня стороной обходят. Только кричат изредка…
— Это потому, что вы в свое время возомнили о себе больше, чем вы есть на самом деле, — сказал я, не столько для него, сколько, пожалуй, для себя, для нас, молодых. — Поднялись чуть и уж думаете — достигли бог знает какой высоты. Чем живут люди вокруг — вам наплевать. Вот и получилось: зритель-то ушел вперед, а вы остались сидеть на своей высоте. А догнать его лень, учиться надо…
Яякин пытался возразить что-то, но я не стал слушать, ушел…
Утром меня разбудила Нина, постучав в окошко. Было рано. Леонтий сидел на койке сгорбившись, запустив в волосы обе пятерни, и изредка со стоном вздыхал; возможно, он и не ложился совсем, видимо, страдал, выглядел каким-то серым, постаревшим. Нина взобралась на подоконник, свесила ноги на улицу. С наивной горячностью пыталась она образумить Леонтия, взывая к его совести:
— Ты начинаешь свой актерский путь не с той ноги… Молодой, красивый — ведь ты очень красивый, Леонтий, мужественно красивый, — и вдруг водка… самое унизительное, что может быть у человека… Эх, ты!
— Не надо ничего говорить, Нина, сейчас я злой. В другой раз скажешь, ладно? — Леонтий через силу улыбнулся ей, расслабленно и виновато, как бы говоря: столько вокруг приятных и в то же время опасных соблазнов, устоишь ли?
— Не забывай, что ты секретарь комсомольской организации школы, — напомнил я.
Широков норовисто тряхнул головой и промычал что-то невнятное. Анатолий приподнялся на локте:
— Что же, по-твоему, секретарь из другого теста сделан? Ему и с друзьями посидеть нельзя? Вам хорошо вдвоем: лирика, горные вершины, звезды, поцелуи… А нам что делать? — Он старался оправдать Леонтия, поддержать.
— Замолчи ты! — крикнул Широков. — Без пошлостей не можешь! — Взял полотенце и, сгорбившись, побрел к реке умываться.
— Надо что-то предпринять, Дима, — сказала Нина, провожая его взглядом. — Иначе будет плохо…
Сердобинский засмеялся, мотая всклокоченной головой: Спасители!.. О себе заботьтесь… Ну, вставать, что ли? Нина кинула мне «Комсомольскую правду» и спрыгнула с подоконника.
— Саню твоего напечатали, почитай. Я подожду тут.
Я схватил газету, развернул и сразу увидел подвальный очерк «Вдоль большой реки». Он начинался так:
«Издавна говорится: хочешь знать Россию, хочешь знать душу и характер русского народа — поезжай по Волге. Проедешь по ней, будто тысячу книг прочтешь, сотню симфоний прослушаешь. Славна великая река событиями, славна героями, славна песнями».
Кочевой хорошо писал о песнях, протяжных и сердечных, звучащих над рекой в тихий закатный час. Эти песни слышали и Степан Разин, и Ленин, и Горький, и Чкалов. Они полноводно вливались в музыку Глинки, Чайковского, Мусоргского…
Значит, Кочевой зря времени не теряет… Как уверенно он идет вверх, как упорно добивается намеченного и как завидно организован — успевает всюду. Вот напечатался и наверняка не придал этому значения. Другой бы хвастался… Стихов, наверно, настрочил, песни записал… Молодец! Хотя, если вдуматься, если подойти с полной меркой, очерк-то еще слабоват, мало души, блеска ума. Одни восторги.
— А мне очерк понравился, — возразила Нина, когда мы шли в горы; мы собрались туда лишь перед моим отъездом в Москву — сцены мои были отсняты. — Правда, понравился — искренне, лирично, широко. И сам он мне нравится… Ну, ну, не хмурься. Он хороший, но ты лучше… — Нина, усмехнувшись, тихонько сжала мою руку.
Из станицы в горы вела белая меловая дорога. Она проказливо змеилась, огибая ущелья и выступы. Деревья на дальних склонах зеленели в свете солнца заманчиво и сочно. Здесь же от камней исходил зной, а снизу, из сумрачной глубины теснин, веяло холодком, как из погреба, будто там лежал никогда не тающий снег.
В соломенной шляпе наподобие мексиканского сомбреро, в голубом легком сарафанчике, Нина бесшумно ступала по дороге, точно боялась нарушить навечно застывшую тут тишину. Одной рукой она держалась за мой локоть, в другой несла что-то завернутое в газету; на вопрос — что это? — она ответила интригующе:
— После узнаешь. Это для памяти… — И прошептала, завороженно оглядываясь: — Правда, хорошо?
Нет, здесь было скорее тоскливо. Невольное ощущение робости и одиночества охватывало при виде этого многоярусного нагромождения хмурых скал, бесприютных хребтов, причудливо обточенных ветрами зубцов, и, кажется, не было ни конца, ни края этому своенравному и таинственному нагромождению.
— Ты уезжаешь, а я остаюсь, — задумчиво и с расстановкой произнесла Нина.
— Я буду тебя ждать.
— Правду говоришь? — Она улыбнулась сумеречными глазами. — Ты мне нравишься, Дима, потому что ты скромный и, знаешь, смелый. Да, да, не возражай. Я ведь знаю. — Она усмехнулась лукаво. — Наверно, это очень плохо, что я тебе говорю об этом первая? Я балую тебя. Ну и пусть. Я всегда скажу первая, если мне человек понравится… — Не дав мне ответить, она поспешно развернула бумагу и, смущаясь, протянула мне баночку. — Тут белила… Заберись вон туда и напиши про нас. Пускай прохожие гадают, что это за люди — Дима и Нина?
Никогда еще Нина не была такой нетерпеливой и одновременно смешливой, и давно не было нам так весело; мы стояли на дороге среди мрачных молчаливых гор и хохотали.
— Оказывается, ты тщеславна и сентиментальна. Это новость!
Нина покраснела и заторопила меня:
— Полезай скорее! Ну, пожалуйста, Дима… мне так хочется.
Издали утес этот напоминал профиль сильного и хмурого человека. Над его каменным лбом, вонзив в трещины корни, росла сосна; на вершине ее сидела большая бурая птица, которая, снявшись, замкнула над нами круг и пропала за хребтом. Мы переглянулись, как бы говоря: из круга этого нам не выйти…
— Лезем вместе, — сказал я. — Я помогу тебе.
— Нет, я вон только до той ступенечки доберусь и встану, а дальше ты один уж…
Через несколько минут, спустившись к Нине, я взглянул на скалу — под сосной, на лбу, четко белели два имени.
Вдалеке возник глухой, невнятный стук, будто за спиной у нас пробивался кто-то сквозь скалу наружу. Затем стук переметнулся на дорогу, мы различили конский топот. Приближаясь, он прояснялся все отчетливей и вот уже трескуче и множественно рассыпался по горам. Мы спрятались за выступ, с любопытством выглядывая из-за камня — кому это вздумалось забраться сюда? Внезапно перед нами появился Николай Сергеевич Столяров на своем золотисто-рыжем жеребце — в свободное от съемок время он любил верховые прогулки. Задержав лошадь, он долго всматривался в свежую надпись на скале, улыбнулся и позвал негромко:
— Нина!
Нина приложила палец к губам, требуя от меня молчания. Николай Сергеевич оглянулся по сторонам, прислушался, потом повернул коня и ускакал; гулкий вначале топот копыт покатился к подножию, отдаляясь и замолкая.
8Случается, вернешься в Москву в середине лета, начнешь обзванивать и навещать друзей, знакомых, многих не застанешь — один на море, другой в деревне, третий на даче, — и Москва вдруг покажется неприютной и как бы опустевшей, хотя на улицах по-прежнему многолюдно и суматошно.
Такой она выглядела и в тот раз, когда я приехал из экспедиции. Никита Добров гостил у родителей. Саня Кочевой путешествовал по Волге, учащиеся школы разъехались кто куда… Пришлось коротать дни в обществе соседки Павлы Алексеевны.
Мы пили чай на кухне, под шум примуса, каждый за своим столом. Откусив сахар, она дула в блюдце с чаем и рассказывала, как ее, еще в старое время, записали в рекруты: где-то там, в военной канцелярии, Павлу Алексеевну переделали в Павла Алексеевича, вручили повестку, и ей пришлось идти на призывной пункт, доказывать, что она не мужчина, а женщина и к солдатской службе не пригодна. Офицер всматривался в нее долго и подозрительно — не маскируется ли она, не переодета ли?
В молодости ее обокрал на станции один, по ее словам, приличный молодой человек; с тех пор она страшится воров. Дрова, аккуратно сложенные возле крыльца, были пронумерованы красным и синим карандашом. Однажды я ради шутки повернул несколько толстых поленьев цифрами к стене. Павла Алексеевна пришла ко мне сильно встревоженная, прошептала таинственно:
— Воруют. Дрова веруют. Что делать, Митя?
Выразив сомнение, я сбежал вниз и уложил поленья по-старому; присев на корточки, близоруко щурясь, она обнаружила пропавшие номера на прежнем месте, засмеялась тихим, счастливым смехом:
— Ошиблась, Митенька, просчиталась. Бес, видно, попутал…
По вечерам я покидал Павлу Алексеевну. С Таганской площади я спускался до Астахова моста и поворачивал налево, к Москве-реке. На набережной, оперевшись на парапет, уединенно стояли пары. Небо густело, проступали звезды; над городом, залитым светом, они выглядели мелкими, слабыми.
