Анатолий Злобин - Бонжур, Антуан!
Ван Сервас послушливо кинулся к дверям, но инспектор раздражённо остановил его и что-то сказал полицейскому. Тот вышел.
Инспектор задумался, пытливо поглядывая на меня.
— Мне очень жаль, мсье, но я должен составить протокол об этом происшествии.
— Мы не располагаем временем, — бросил фон-барон, тяжело поднимаясь со стула. — Через час мы должны быть в Остенде.
— Ваш самолёт отходит в четырнадцать часов, вы не опоздаете, мессир Мариенвальд, — учтиво, но твёрдо ответил инспектор. — Впрочем, вас я не задерживаю. Для составления протокола и выяснения обстоятельств мне понадобится лишь мсье де Ла Гранж.
— Мишель Реклю, — поправил я в третий раз.
На этот раз он, кажется, услышал и поглядел на меня.
— Где ваша грамота на медаль? — спросил он.
— Силь ву пле, — ответил я, доставая из папки обе грамоты. — Это моя. А вот указ на орден, подписан сорок четвёртым годом.
— Можете взглянуть и на это, — Антуан вытащил из пиджака газету и подал её инспектору.
— Мы аннулируем эти грамоты, — объявил чёрный монах, опять опускаясь в кресло. — Я немедленно звоню в Брюссель к господину депутату Лепле, чтобы там сегодня же приняли решение об отмене указа и объявили протест советскому посольству о преступном поведении этого русского фанатика.
— К счастью, вы ещё не наш король, мессир, — весело отозвался Антуан. — Пока не в вашей власти отменять королевские указы!
Инспектор отдал мне грамоты и развернул газету.
— Перед вами тот самый русский, господин инспектор, который уже нашёл своего предателя, — галантно представился я, указывая на заголовок.
Он читал и, казалось, пропустил мои слова мимо ушей. Но я-то видел насквозь весь его незатейливый ход мыслей: он уже прикидывал, не стоит ли ему сыграть на наших картах. Этот перелом начался в нём после того, как Антуан объявил мессира соучастником и напомнил о свидетелях. Инспектор прикрикнул на Антуана, а сам задумался. И теперь продолжал он взвешивать. Что выгоднее ему: задержать советского туриста с вздорными обвинениями в неких, требующих ещё доказательства незаконных действиях и попытаться поднять вокруг этого газетную шумиху или же самому подключиться к разоблачению военного преступника? А вдруг мессир выйдет сухим из воды? Тогда и инспектору несдобровать: по головке не погладят, в глухую дыру сошлют. Что и говорить, сложная умственная деятельность была у инспектора!
— Как, вы сказали, настоящее имя этого мсье? Мишель Реклю? — спрашивал он, все ещё колеблясь и прикидывая. — Почему этого имени нет в газете?
— Материал-то не я давал, — ответил я по-немецки. — Мои доказательства здесь, готов представить их в соответствующем месте, — я похлопал ладонью по заветной папке, но что там у меня осталось? Все это время я не выпускал из поля зрения портфель — там мои доказательства. Сначала портфель лежал у ног Храброго Тиля, но после ван Сервас поднял его и передал Щёголю. При этом они переглянулись, и старший управляющий указал глазами в потолок. Однако Щёголь помотал головой и портфеля не отдал. Эх, не ухватил я его сразу, в карманы, дурачок, полез. А теперь они начеку, и нет у меня в тесном холле оперативного простора. И ещё кое-что высматривал я: белобрысого Якоба. Но того тоже не было видно.
— Вы, разумеется, будете отрицать это? — спросил инспектор у Щёголя.
Чёрный монах гневно и решительно поднялся со стула:
— Господин инспектор, считаю своим долгом предупредить вас, что вы превышаете свои полномочия, задавая подобные вопросы. Я немедленно связываюсь со своим поверенным и вызываю адвоката мсье де Ла Гранжа.
— Кстати, я вас ни о чём не спрашивал, мессир, — ответил инспектор не без некоторого ехидства. — А мсье прошу проследовать с нами…
— У меня нет времени, я должен ехать по делам, — объявил Щёголь, становясь в позу. Лицо его постепенно менялось, делаясь то рассеянным и трусливым, то наглым.
— Вы задавили ребёнка, мсье, придётся пройти в участок, — твёрдо сказал инспектор. — Прошу за мной. Лишним разойтись, — он сделал знак полицейскому, который снова появился в холле, и первым двинулся сквозь толпу.
— Не волнуйтесь, мой друг, — по-светски проникновенно сказал фон-барон. — Я сейчас же вызову адвоката. Метр Ассо будет здесь через четверть часа…
Щёголь хотел сказать ему что-то, но понуро промолчал и тронулся за полицейским инспектором.
— Адью, фон-барон, — сказал я по-нашему. — Могу передать прощальную записку Терезе. Но передач она вам носить не будет.
И пошёл прочь. Мы с Антуаном, не сговариваясь, стали по обе стороны от Щёголя. Люди расступились, пропуская нас к выходу. Проходя мимо Виллема, я успел шепнуть:
— Где Якоб? Надо найти его.
— Я буду в машине, — ответил Виллем. — До моей границы двенадцать километров…
Я в последний раз бросил взгляд на Храброго Тиля, высившегося в углу. Тиль стоял в той же непоколебимой позе, лицо его навек окаменело, но мне показалось, будто он горько усмехнулся мне вслед.
На улице Щёголь поглядел на свою машину, возле неё уже стоял третий полицейский.
— Ну-ну, шагай вперёд, немецкая подмётка, — шепнул Антуан с выражением.
Мы двинулись по улице. Первый полицейский протиснулся между мной и Щёголем. Я отстал и пошёл рядом с мужчиной в рубахе. Третий полицейский останавливал толпу, которая пыталась вылиться за нами из холла гостиницы.
— Где Виллем? — испуганно спросила Ирма, поравнявшись с нами.
Я оглянулся: «мерлина» у подъезда не было. Старинный фонарь болтался над входом, и Якоб бежал по улице.
— Теперь ты довольна, Ирма? — спросил я. — По-твоему вышло: попали в полицию.
— Но мы же свидетели, — бесстрашно сказала Ирма. — Я сама дам показания, как он наехал на бедную девочку.
Улочка кончилась, выведя нас к каналу, и мы свернули на набережную. Запыхавшийся Якоб догнал нашу группу. Он был неглупый мальчик и не кричал.
— Я дозвонился ей, — шепнул он. — Она уже выехала…
— Спасибо, Якоб, — ответил я и посмотрел на горбатый мост, открывшийся впереди.
Что было на мосту? Свидетельствует Виктор Маслов, сын Бориса. 12 часов ночи июля месяца 20 дня 1944 года. Мост через Амбле. «Кабаны» выходят на мост, чтобы последний раз обговорить детали и занять назначенные места. Над мостом тишина. И тогда взлетела ракета, ослепив партизан. Забили автоматы. Из-за поворота тут же выскочили мотоциклисты с пулемётами, за ними грузовой фургон. Но политических заключённых не было в том фургоне. Там сидели немецкие солдаты, а с ними и Дамере, он же Щёголь. Они стали стрелять прямо из машины. И Дамере стрелял. «Кабаны» отвечали разрозненно, успели бросить несколько гранат, но ракеты продолжали освещать их, и деваться им было некуда. «Прыгать и уходить!» — приказал Альфред Меланже. Немногим удалось спрыгнуть и спрятаться в спасительную темноту кустарника. У отца был ручной пулемёт, поэтому он прыгнул неудачно и сломал ногу. Он залёг в кустах и открыл огонь. Но силы были слишком неравны. Скоро сопротивление кончилось. Щёголь спустился вниз, чтобы опознать трупы. Тут и увидел его Альфред Меланже, укрывшийся в кустах. А немцы продолжали шарить по берегу, чтобы убедиться в том, что они убили всех. Щёголь нашёл отца и вывернул ему карманы. До моста было далеко, он не осмелился тащить мёртвого и оставил его в лесу. Ему хватило той записки, что он нашёл в отцовском кармане. Немцы собрали раненых, и Щёголь уехал с ними в той же машине.
Так было на мосту, и невесело мне сделалось оттого, что я узнал об этом. Как и кому доказать то, что было на мосту? Каков мотив? Ещё не всё было ясно с мотивом — мне бы только в портфель заглянуть. Куда у него билет? А теперь буду я рассказывать свою историю и тыкать пальцем в предателя. Ну, составят на него протокол, заплатит он пятьсот или сколько там франков за разбитый велосипед, отвалит несколько тысяч на лечение — и будет восстановлена справедливость, как её понимает уважаемый господин инспектор, который не Мегрэ. И даже если он хоть на полпроцента поверит в мою историю, все равно пойдёт волокита. Если и задержат Щёголя, он тут же выйдет под залог и смотается, у него миллионы, и есть куда сматываться. Он снова переменит имя, перекрасится, перелицуется — ещё на двадцать лет, — а там и срок давности выйдет, и станет он снова почётным пенсионером, попечителем, президентом какого-либо нового общества и, чего доброго, за мемуары примется.
Дудки! Не затем я так мучительно шёл по следу и собирал ускользающие камни.
Зашумел мотор. По каналу неспешно проплыл катер, лохматя застойную воду. Островерхие дома с черепичными крышами тесно жались один к другому. Бабуся из Фастова сидела в нижнем окошке, греясь на утреннем солнышке. Бабусе было хорошо, она нашла все, что искала. Она скользнула взглядом по нашей группе и не узнала меня. Что я бабусе?
За горбатым мостом поднимались кроны деревьев, игольчатый шпиль колокольни.
Прошли мимо лестницы. Стёршиеся ступени уходили под воду, тень от низкого парапета ложилась на поверхность канала. Парапет за лестницей стал ещё ниже. Я шагал, и глаза мои притягивались к воде.
