Николай Попель - Танки повернули на запад
— Хватит нафты Гитлера утопить.
Когда я приехал в Биткув, то увидел налаженное производство, встретил худых, перепачканных, в лоснящихся кепчонках людей, которые дружески улыбались и поднимали руку с сжатым по-ротфронтовски кулаком.
Несколько часов бродил я по промыслам, разговаривал с рабочими, но только от Ружина узнал, что жители Надворной и Биткува сидят на полуголодном пайке. Бандеровцы блокировали лесные дороги, по которым крестьяне подвозили на рынок продукты. Они совершили ночной налет на промысел и подожгли одну вышку…
Было решено, что армия по-братски поделится своими продовольственными запасами. На этот раз нам было чем делиться. В ходе наступления в наши руки попали десятки эшелонов, которые гитлеровцы так и не успели отправить в свой «райх».
Вечером на рабочем собрании я делал доклад о положении на фронтах Отечественной войны. Немецко-бандеровская пропаганда уверяла здешних людей, будто русские «топчутся на Днепре». Когда «тридцатьчетверки» Горелова появились в Надворной, местные жители решили, что это партизанские танки. Красную Армию они не ждали так скоро.
Но немногого добилась фашистская пропаганда. В конце собрания весь зал встал и запел «Интернационал». Пели по-украински, по-польски, по-русски…
3В первый день наступления полоса армейского прорыва просматривалась на небольшом квадрате карты под целлулоидной крышкой планшета. А сейчас, чтобы обозреть ее всю по фронту и в глубину, надо развернуть огромную зеленовато-желтую простыню, которая топорщится прямоугольными складками.
На глянцевитых листах медленно тают снежинки и, оставляя после себя бугристый мокрый след, каплями скатываются на землю. У Надворной свинцово отливающие тяжелые облака чуть не задевают за макушки нефтяных вышек, а на левом фланге армии — это я узнал сегодня по радио от Шалина — припекает солнце. Я возвращаюсь к Днестру с тревожной мыслью о положении в корпусе Гетмана, на левом фланге.
Первые слова Катукова при встрече — упреки по адресу Гетмана: «загорает на бережку», «не любит форсировать, сапоги мочить», «наступает с оглядочкой». Эти упреки кажутся мне справедливыми особенно после того, как с недальней высотки по машинам кто-то дает несколько очередей, и потребность сорвать зло становится особенно насущной.
Однако Гетман не из тех, кто спешит оправдаться. Безответно выслушивает он Катукова, не отводя от карты карих, сузившихся под тяжелыми веками глаз.
— Разрешите сказать, товарищ командующий? Катуков гневно раздувает ноздри:
— Ну, давай.
Карта, по которой водил Михаил Ефимович огрызком карандаша, посрамляя Гетмана («Вон насколько левый фланг отстал от правого!»), теперь в руках Андрея Лаврентьевича. И она объясняет осторожность Гетмана. Севернее Каменец-Подольского окружена большая группировка противника, до пятнадцати дивизий. Кольцо окружения не сплошное, не надежное. Фактически у Гетмана, а таким образом, у всей армии, левый фланг открыт. При таких обстоятельствах командир корпуса не может позволить себе наступать очертя голову, бросая все силы только вперед.
— Конечно, если командующий прикажет… — дипломатично добавляет Андрей Лаврентьевич и трет тыльной стороной ладони заросшие щетиной тугие щеки, двойной подбородок.
Катуков не успевает ответить. Разговор продолжается в подвале, куда нас загоняет бомбовый налет немцев. Мы с Гетманом оказываемся в одном углу, Катуков — в другом, за горой порожних бочек.
— Горячится командующий, — шепчет мне Андрей Лаврентьевич. — Я что? Я солдат исполнительный, прикажут — хоть с третьего этажа прыгну. Только толку-то от таких прыжков мало: либо ногу сломаешь, либо шею свернешь…
— Чего там ворчите, — доносится из противоположного угла голос Катукова.
Разбрасывая ногами в темноте пустые бочки, чертыхаясь, командующий пробирается в наш угол.
Бомбардировщики делают новый заход, и из узкой щели под домом сыпятся комья земли. Катуков водит зажженным фонариком над картой. Он словно забыл и о нас с Гетманом, и о бомбежке. И когда, наконец, заговорил, в голосе его уже не было раздражения, он звучал спокойно, твердо. Произошло переключение.
Если один фланг стремительно движется вперед, освобождая города и села, невозможно примириться с мыслью, что какая-то часть топчется на месте, выжидает, ищет, щупает. Командиры Отечественной войны помнят ходовой упрек: «Пока вы тут тыркаетесь, сосед вон куда продвинулся». Но довод этот не всегда был обоснован, как не обоснованы были наши с Михаилом Ефимовичем претензии к Гетману. Подхваченные волной правофлангового наступления, мы не оценили в первый момент всей сложности ситуации на открытом левом фланге, которому угрожала мощная вражеская группировка. Отмахнуться от этой ситуации значило толкнуть Гетмана на авантюру, которую не оправдаешь ни благими побуждениями, ни заманчивыми поначалу успехами. Об этом молча думал каждый из нас, стараясь в слабо освещенных карманным фонариком линиях, названиях и красках топографической карты прочитать разумное решение.
— Не будем кипятиться, — поднял голову от карты Катуков, — не будем…
— Я и не кипячусь, — не удержался Гетман.
Упреки командующего крепко задели Андрея Лаврентьевича, если ему изменил обычный такт. Но Катуков пропустил реплику мимо ушей. Ему сейчас не до обид и самолюбия. Надо принимать решение. Тяжесть такой необходимости легла на плечи командующего. От того, что он сейчас скажет, зависит судьба операции, жизнь многих людей. Его решение отзовется строчками боевых донесений, стонами раненых, скупыми словами «похоронных»…
Долг перед Родиной, воинская гордость, обязанности по отношению к фронту и Ставке, соседям и своим войскам, знание обстановки, подчиненных частей и частей противника — из этих и множества других слагаемых, вплоть до прогноза погоды и запасов муки на полевых хлебопекарнях, образуется решение. Хорошо, когда в такую минуту под боком есть осведомленный, четко работающий штаб. А если он сейчас за десятки километров или не располагает всеми нужными сведениями?..
Чем определишь меру ответственности, какую берет на себя командир, отдавая боевой приказ?!
Мне думается, Катуков принял в подвале единственно возможное решение.
Пусть Гетман, прикрывшись частью сил с востока, все-таки ускорит форсирование. Район, избранный им для переправ, не особенно удачен. Пусть воспользуется бродом, по которому переправилась бригада Бойко. Там Днестр мельче и течение тише. Общее наступление не должно ослабевать, противнику нельзя давать передышки. Черновицы ждут.
Быстро меняющаяся картина наступления ни нам, ни нашему штабу не была полностью ясна. Части распылились в лесистом Прикарпатье. Связь со многими нарушилась. Шалин поручил полку У-2 уточнить местонахождение каждой бригады. Летчики приносили сведения не только о наших войсках, но и о частях противника. Из Станислава на восток двигалась танковая дивизия, переброшенная из Германии. Она — с запада, а каменец-подольская группировка — с востока должны, видимо, захватить переправы на Днестре, обеспечить пути отхода своим войскам и отрезать наши. Обстановка запутывалась. Под Чертковом, где разместился штаб нашей армии, тоже объявились пробивающиеся откуда-то из-под Проскурова немецкие части.
Первые десятки километров после Днестра бригада Бойко прошла стремительным маршем. В открытых башнях свистел ветер. На улицах Городенки немецкие регулировщики растерянно моргали от нацеленных в упор фар, а жандармы оторопело отдавали честь. Один экипаж, несмотря на строгий приказ, заскочил «на минутку» в пивную. Хозяин, услышав русскую речь, оторопело пялил глаза:
— Пленные?
— Нет.
— РОА, власовцы?
— Красная Армия.
Хозяин не заметил, что из кружки пиво потекло по линолеуму стойки.
Паника началась, когда передовой отряд уже миновал город.
Южнее Городенки танкисты нагнали растянувшуюся колонну пленных. Дали несколько очередей в воздух, чтобы не задеть едва волочивших ноги людей. Охрану из РОА в серых заячьих шапках как ветром сдуло.
И все время, от самого Днестра, впереди шел танк лейтенанта Никитина. Он первым промчался по тихим улочкам спящей Городенки. Это Никитин, размахивая шлемом, кричал из башни пленным красноармейцам: «Братва, бей конвойных!»
А что значит идти на танке первым?
Это значит очень многое: если на дороге распластался металлический блин противотанковой мины — он твой, если из канавы полетит связка гранат — она твоя; если спрятанное в засаде орудие внезапно откроет огонь — то первый снаряд в тебя… Тебе, в головной машине, надо видеть все вокруг, а в триплексы много не разглядишь, ты стоишь в открытом люке с глазами, слезящимися от ветра, и первая пулеметная очередь, первая же снайперская пуля — тоже твои.
