Андрей Платонов - Живая память
А было это так…
Однажды в поздний вечер предпоследней военной весны село наполнилось грохотом машин, ярким светом танковых и автомобильных фар. Около нашего дома остановился грузовик. Долго, надсадно выл мотор, скрежетали сцепления. Кто-то отчаянно ругался. Дом дрожал. На полках звякали чашки. Потом погасли фары, и все стихло. Машина так и не поднялась к нам по глинистому пригорку.
Я была одна, мама еще утром уехала в район и заночевала там. Когда грузовик ушел, я страшно обрадовалась: к нам никто не придет на ночлег, и легла спать.
Проснулась: кто-то стучался в окно.
Я не подумала, что это могут быть солдаты, солдаты обычно сильно бьют в дверь. Наверно, это соседи, а может, мама вернулась из района.
На крыльце, когда я открыла дверь, устало прислонившись плечом к косяку, стоял солдат. Лица его не было видно, и весь он сливался с весенней влажной ночью, только чуточный лучик света, упавший из избы, на миг высветил автомат. Я попятилась, и он вошел в избу, обрадовано огляделся, обнаружив, что у нас никого нет на постое.
— Живем! — сказал он весело. — Топи печку, сестренка, пеки блины. На масле. Эх, страсть моя и слабость...
Я стояла, боязливо прижавшись спиной к стенке, и глядела на него, усталого, но веселого, и мне делалось не по себе оттого, что я не могла его попросить за дверь, что мне придется одной быть с ним под нашей крышей.
Я растерянно глядела, как он снял свой автомат и положил на стул так осторожно, будто это было не стальное, крепко сделанное оружие, а хрупкая скрипка; как сбросил плащ-палатку, подошел к столу, вытащил из кармана банку консервов, со стуком поставил, оглянулся на меня.
— Приглашаю к столу. Не стесняйся...
Я не двинулась с места.
— Ну как хочешь...
Он достал из-за голенища нож, ловко раскрыл банку и, присев, начал выковыривать сальную тушенку и класть ее в рот. Как бы извиняясь, заговорил:
— Отбился. Не углядел, куда наши завернули. Вот и остался без довольствия.
А я все молчала и глядела, как он ловко поддевал мясо и слизывал его с ножа.
— Ну ты что? Воды бы хоть принесла, — проговорил он и, не дождавшись моего ответа, сам двинулся на кухню. Там забрякали ведра, и скоро он вернулся с ковшом в руках. Выпил воду, вкусно крякнул. — Одна, что ли, дома? Ну ты не бойся... Как звать?
— Маша.
— А меня звать Русин, Алексей Иванович. Алешка просто. Вот и знакомы! Так я у тебя переночую? Вот тут лягу, на пол, ничего?
Он бросил плащ-палатку на пол и лег, положив рядом автомат. Я не успела оглянуться, как он уже спал. Пилотка свалилась с его головы, обнажив волосы цвета спелой ржи. Без пилотки он выглядел совсем иначе — вихрастый мальчишка, усталый и чем-то огорченный даже во сне.
Забившись в угол за столом, я, боясь пошевельнуться, глядела, как он спал, хмуря свои светлые брови, шевеля твердыми, уже взрослыми губами. Что со мной случилось? То ли я все еще боялась его, то ли мне жалко его было, только я не могла оторвать от него взгляда.
Я сидела, глядела, как он спал. Я еще не знала тогда, что так спят только дети да еще очень уставшие люди, — раскинув руки, хмуря брови и шевеля губами, и все это с такой чистой искренностью, что нельзя было наглядеться.
Вдруг будто дрожь прошла по его телу, оно все напружинилось. Правая рука отлетела в сторону, шаря по полу. Наткнувшись на автомат, успокоилась.
Он открыл глаза, и в них не было ни капельки сна.
— Фу, какой сон приснился! А ты что же не спишь? Всю ночь так?
— Ночь? Смешной какой! Только что уснул, и...
— Солдатский сон невесом... А ночь-то в самом деле испарилась. Погляди-ка.
За окном было уже светло от зари. А я не заметила, как прикатило утро.
— Одна живешь? Такая маленькая. Как же так?
Мне было обидно, что он считает меня маленькой, и я, сердясь, ответила:
— И ничего я не маленькая. Сам-то очень большой!
Я сварила на таганке картошку, поставила самовар, отрезала от буханки свою норму и положила Алешке. Мне было немного стыдно, что он ел вчера одну тушенку, без хлеба, спал почти что на голом полу.
Пока готовила завтрак и собирала на стол, Алешка брился, пришивал подворотничок, напевая себе под нос песню отважного капитана.
— Ну, ты ешь, — сказала я. — Не стесняйся. — Я не заметила, что говорила его словами.
— А ты?
— Я потом...
— Давай, давай вместе. Садись. Не кусаюсь же я... А то, смотри, — засмеялся он, скаля белые крупные зубы. — Гав, гав!
Мы завтракали, почти не глядя друг на друга, и, кажется, не сказали ни слова. Просто сидели и ели. То я угощала его, пододвигая ему хлеб, картошку, соль, то он меня угощал. То я упрашивала его съесть оставшийся кусочек хлеба, то он меня, и никто из нас так и не тронул этот кусочек.
— Спасибо за хлеб-соль, — сказал он, вставая. — Значит, я пошел искать свою телегу... А ты? В школу?
— На работу! — Меня до слез обидело, что он считал меня школьницей. Школу я окончила во второй год войны.
— Виноват! — сказал с улыбкой Алешка, вовсе не виноватой, а, кажется, лишь немножко смущенной. — Забегу. Не назовёшь ли адресок?
— Библиотеку у нас все знают!
— Ясно, — сказал Алешка, кажется, все еще не веря. — Усвоил. Ориентирчик не подбросишь?
— Возле церкви.
Вот ведь привязался!
День был по-настоящему весенний: тепло пригревало солнце, на улице дымилась земля, вчера развороченная колесами грузовика, и журчала вода в канаве.
Село казалось пустым. Военных почти не видно. Лишь изредка пробежит по улице солдат, видимо, связной, торопливо простучат по камню тяжелые солдатские сапоги, и снова станет тихо. Даже жители будто попрятались куда-то. Посетителей в библиотеке не было. Школьники, которые обычно шумной ватагой вваливались после уроков, и те сегодня не появлялись: торчали возле танков, что стояли замаскированные в садах. До книжек ли! Я не помнила еще такого тягостного дня, когда так ждала читателей, а они не приходили.
В тот день был всего один посетитель. Это был Алешка. Он вбежал, когда я собралась уже уходить. Из-под пилотки выбивались его волосы, будто золотистые языки пламени. Он увидел полки и шкафы с книгами, глаза его загорелись, как у мальчишки, увидевшего любимую игрушку.
— Шикарно! — проговорил он. — Старые, добрые, мирные книги...
Он вдруг стал растерянным, даже огорченным, будто то, что он увидел сейчас, было так случайно и ненужно. Но вот он снова сделался веселым и немножко бесшабашным и ни с того ни с сего спросил:
— А Миклухо-Маклай есть у тебя?
— Миклухо-Маклай? — Я растерялась от неожиданности. — Зачем тебе он?
— Хочется почитать. Жалко, если умру и не прочту.
— Смешной! Нет у нас Миклухо. Есть только Маклай...
Он не принял мою шутку, и я лишь чуть позже поняла, что сказала глупость, которая его обидела.
Он присел, стал листать книги, лежавшие на столе, листочки не хотели слушаться его толстых, грубых пальцев, трещали, и я боялась, что он порвет их.
— Мне раньше все разные страны снились, — заговорил он. — Где только я не был во сне! Северный полюс и джунгли. Огненная Земля и Страна гейзеров... Ох! А то знаешь, приснится такая чертовщина, какой сроду на свете не может быть.
Он встал, отвернулся к окну, проговорил со вздохом:
— А теперь снится только война...
В голосе его слышалась виноватость, будто он сам был повинен в этом.
Тут он увидел проходящего по улице командира, сорвался и убежал, помахав мне рукой. Я не знала, увижу ли его еще раз, придет ли он ночевать, но все-таки побывала у нашей учительницы географии. Ничего, кроме жалких и невнятных строчек в учебнике географии, у нее не было о Миклухо-Маклае.
Я постелила Алешке на полу, там, где он спал вчера, а сама легла на диване и на всякий случай не заперла дверь.
Мне приснилась чудесная Страна гейзеров, где горячая вода бьет из-под снега. Какой Алешка счастливый, если ему снятся такие страны!
Пришел он поздно, и я проснулась от скрипа дверей. Он даже не посмотрел на постель, что я ему приготовила, устало присел на мой диван, и я сжалась вся, но не ушла и не прогнала его. Я почему-то чувствовала себя виноватой перед ним. Может, потому, что он прошлую ночь спал на полу, что ел без хлеба свою тушенку, что в моей библиотеке не оказалось Миклухо-Маклая. И, желая сделать ему приятное, я рассказала, что только что видела во сне Страну гейзеров.
Он засмеялся обрадовано, а потом оборвал смех и сказал серьезно, совсем по-взрослому:
— Освободим мир, и буду я ездить и смотреть его. Вот уж пошатаюсь тогда вволю.
...Через два дня рано утром загудели танки, наш домик задрожал, точно в испуге, и все село заволокло голубоватым выхлопным дымом.
Долго после того, как ушли танки и ушел Алешка, дом наш все еще дрожал и во мне тоже все дрожало.
