Антон Деникин - Старая армия
Летом в лагерном собрании З-в нанес тяжкое оскорбление всей бригаде. Терпение офицеров лопнуло. Генерал Л-в был на водах, И. А. Гомолицкий также. Бригадой временно командовал один из дивизионеров, не пользовавшийся авторитетом. Все обер-офицеры решили собраться вместе, чтобы обсудить создавшееся положение.
Небольшими группами и поодиночке стали стекаться на берег Буга, в глухое место. Мне рассказывали потом некоторые из участников об испытанном ими чувстве смущения в необычной роли «заговорщиков»… На собрании установили точно преступление З-ва, и старший из присутствовавших, капитан Н[ечае]в, взял на себя ответственность — подать докладную записку по команде от лица всех обер-офицеров. Записка дошла до начальника артиллерии, который положил резолюцию о немедленном увольнении в запас подполковника З-ва.
Время шло; дивизионер, временно командовавший бригадой, заболел «дипломатической болезнью»; его сменил другой, еще более боявшийся «выносить сор из избы»; З-в уехал в месячный отпуск и… вернулся. Стало известно официально, что отношение к З-ву на верхах изменилось, и он предназначен к переводу в другую бригаду.
Тогда 25 офицеров — каждый от себя — подали рапорты по команде. Растерявшийся временно командующий разрешил всем подавшим собраться и обсудить — не удовлетворится ли общество офицеров переводом З-ва… Собрание через старшего капитана ответило единодушно — нет!
Шел уже пятый месяц со времени начатия «дела З-ва». Командир бригады, генерал Л-в, вернулся с минеральных вод, но, узнав, что делается в бригаде, сказался больным и в течение двух месяцев не выходил из дому, никого не принимал, даже бригадного адъютанта…
Между тем в конце декабря (1898 г.) получился в бригаде «Русский Инвалид», в котором офицеры, к своему удивлению и возмущению, прочли о переводе З-ва в одну из кавказских бригад… Большая группа офицеров стояла на площади, в часы гулянья, когда мимо, развалясь в экипаже, проезжал З-в. Никто не отдал ему чести, а он, смеясь, двумя растопыренными ладонями показал им «нос» и скрылся из виду….
В тот же день обер-офицеры, собравшись на квартире одного из капитанов, составили и отправили коллективную докладную записку на имя товарища генерал-фельдцейхмейстера, снабженную 28-ю подписями. В ней описали весь ход «дела З-ва», просили представить записку генерал-фельдцейхмейстеру, вел. кн. Михаилу Николаевичу, и «дать удовлетворение (их) воинским и нравственным чувствам, глубоко и тяжко поруганным».
Представляется в высшей степени странным безучастие во всей этой громкой истории — в той или другой роли — штаб-офицеров бригады… Действительно, в тот период ее упадка влияние их почти вовсе не сказывалось. С реорганизацией артиллерии (введение дивизионеров) произошли большие перемены в командном составе, появились новые люди, не вполне еще вошедшие в жизнь бригады; двое были замешаны косвенно в з-скую историю; одних — офицерство не уважало, других — наоборот — оберегало от возможных последствий выступления, накануне предстоявшего им повышения… Оттого вопрос бригадной чести попал тогда исключительно в обер-офицерские руки.
Проходили дни в томительном ожидании.
В середине января получен был из Петербурга запрос — на каком основании бригадное начальство ввело в заблуждение Главное артиллерийское управление, донеся, что офицерское общество удовлетворится переводом З-ва, когда по «имеющимся сведениям» это не верно… После запроса началось расследование, и, наконец, в одно прескверное утро приехал в бригаду начальник артиллерии, собрал всех офицеров и объявил им грозную резолюцию великого князя… Подполковник З-в увольнялся со службы в дисциплинарном порядке; одновременно были уволены два штаб-офицера — слабые, но в душе порядочные и пользовавшиеся расположением офицерства, вовлеченные в грязную историю З-м. Начальнику артиллерии и командиру бригады объявлялся выговор. Точно так же выговор получили все офицеры, подписавшие незаконное коллективное обращение, а старший из них, капитан Н[ечае]в переведен в другую бригаду. Великий князь высказывал свое суровое осуждение порядкам, установившимся в бригаде…
Прочтя предписание, начальник артиллерии в пояс поклонился генералу Л-ву.
— Благодарю вас, ваше превосходительство. Я вас слушал, вам верил… Вам всецело я обязан тем позором, что упал на мою седую голову.
Судьба З-ва завершилась по заслугам. Он служил потом где-то исправником, но был удален за взятки и пьянство. Во время японской войны был призван на службу и назначен командиром ополченской дружины; в этой должности проворовался и был предан суду, и присужден в арестантские роты.
Командиру бригады, ген. Л-ву, дали дослужить еще полгода — до предельного возраста. Уходя, он проклинал начальство и закон за причиненную ему несправедливость…
Если бы не жена Л-ва — женщина приветливая и добрая, вероятно, немного из его бывших подчиненных собралось бы проводить его. Но дамы уломали своих мужей, и небольшая группа провожавших толпилась в буфете тесной и грязной станции уездного городишки. Жена поручика Л-го — известного читателю скептика и острослова — питавшая преданные чувства ко всякому начальству мужа, пыталась даже прослезиться…
— Не плачь, кошечка, начальство доброе; оно не оставит нас без командира! — утешал ее ласково муж.
Поезд тронулся, унося с собою навсегда человека, вторгнувшегося так грубо, нелепо в бригадную жизнь и оставившего после себя тяжелое наследие.
* * *Наступило междуцарствие — правление временных командиров, не изменившее нисколько установившегося течения жизни.
Наконец, приехал вновь назначенный командующий бригадой, полковник Завацкий, спустя несколько месяцев произведенный в генералы. По формуляру — в возрасте под 50, прослужил в Туркестане 16 лет, участник Хивинского и Кокандского походов… Последние годы был дивизионером в нашем же округе. Больше ничего о нем в бригаде не знали. Приезду его предшествовали, как всегда, слухи, но туманные, неопределенные, из которых нельзя было составить себе понятие о личности командира.
Завацкий начал с того, что, запершись в кабинете с адъютантом, говорил с ним часа три. О чем был разговор — этого никто не узнал.
Жизнь в бригаде между тем шла своим чередом. Казалось, прибытие нового начальника не отразилось нисколько на ее течении. Командир часто заходил в собрание, где первое время столовался; любил поговорить, порассказать «коротенько» эпизоды из своей жизни и службы, в особенности туркестанской; разговаривал одинаково приветливо с полковником и с подпоручиком и никому не делал замечаний… Как-то в разговоре он заметил:
— По моему убеждению, обучение может вести как следует только офицер. А если офицера нет, так лучше бросить совсем занятие…
Шел уже первый час. Адъютант нетерпеливо перелистывал бумаги «к докладу», ворчал на писарей и поглядывал в окно. А командира все нет; пришел он в управление только в час. Это повторилось на другой день и в последующие.
Как-то утром влетает в управление бригады поручик В-в и, подозрительно косясь на дверь командирского кабинета, шепотом спрашивает адъютанта:
— Что, командир ничего не говорил про меня?
— Его нет, можете говорить громко. В чем дело?
— Представьте себе, сегодня я проспал занятия, а он в 9 часов пришел в манеж и отгонял мою смену…
— Да ну!
— И ни слова не сказал батарейному…
Адъютант загадочно улыбнулся; казначей, по привычке, свистнул от изумления.
А командир между тем зашел на другой день в 5-ю батарею — позанимался там с наводчиками, в 4-й проверил молодых солдат, в 1-й произвел ученье в парке; успокоил командира батареи, который, получив известие о появлении бригадного, наскоро оделся и прибежал, запыхавшись, в парк:
— Мне не трудно. Я по утрам свободен.
Когда недели через две кто-то из товарищей, встретив на улице в 8 часов утра самого беспутного штабе-капитана, проигравшего всю ночь в штос и забывшего было дорогу в батарею, с удивлением спросил:
— Куда это ты?
Штабс-капитан ответил мрачно, но решительно:
— В батарею.
Впрочем, и штос вскоре прекратился. Завацкий собрал отдельно штаб-офицеров, потом обер-офицеров, вел с ними долгую беседу о деморализующем влиянии азарта и потребовал властно — тоном суровым и искренним, так всегда импонировавшим — прекращения азартной игры. Все понимали, что не пустой угрозой звучала его фраза:
— Я никогда не позволил бы себе аттестовать на батарею офицера, ведущего азартную игру.
Старые капитаны — главные коноводы игры — на приглашение молодежи «составить штосик» стали отказываться:
— Стоит ли с вами играть, с мелкотой…
И штос, открыто и нагло царивший в офицерском собрании, перешел на время в холостые квартиры, с занавешенными окнами, и мало-помалу стал выводиться.
