Михаил Колосов - Три круга войны
— Это тоже от тебя?
— Нет, от наркома. Забирай, дома переоденешься, потом старое принесешь. А автомат сдашь в роту.
— Надо, наверное, расписаться мне за все?
— Ладно, — великодушно махнул он рукой. — Так запомним. Война за все распишется.
— Думаешь?
— Как-нибудь. — Он взял в руки замок, давая понять, что ему пора уходить.
С трудом собрал Гурин новые вещи, понес к себе в землянку. Дома никого не было, и он спокойно смог заняться примеркой и без свидетелей радоваться новому обмундированию. У него было точно такое настроение, как когда-то в детстве, когда мать покупала ему к празднику какую-нибудь обнову.
Оделся и почувствовал, будто что-то переменилось в нем, будто выше ростом стал, сильнее, умнее, увереннее. Сапоги так ловко обтянули ноги, шинелька на теплой подкладке так приятно сдавила грудь, будто хороший друг обнял, широкий ремень так ладно обхватил талию, что хоть не хочешь, все равно будешь стройным, как балерина. А главное — чувствует он на боку кобуру, будто греет она его. Фуражку примерил — удивительно к лицу пришлась. Показаться бы кому-нибудь в таком виде!.. «Сфотографироваться бы и маме послать карточку! Да где же найдешь фотографа?..» И он решил: «Пойду в роту, дело есть — отнесу автомат». Однако в фуражке идти не решился, чтобы не так заметна была перемена, оставил ее дома, надел шапку. Тем более что для фуражки еще и не сезон. Посмотрел в зеркальце — остался доволен. Взял автомат, вышел на волю. Хорошо ему! Легко! Идет — будто сила какая-то волшебная несет его. «Вот бы Боярскую встретить!..» — подумалось вдруг почему-то.
Пришел в канцелярию роты.
— Разрешите, товарищ капитан?
Коваленков взглянул на него и заслонился руками, как от яркого света.
— Ну, брат! — подошел, покрутил его, приговаривая: — А повернись-ка, сынку! Слов нет: совсем другой человек! Как и обращаться к тебе теперь — не знаю.
— Да как и прежде: на «ты». Я человек простой, — сказал Гурин в тон капитану и засмеялся. — Я все равно ваш, товарищ капитан, так что хотите или не хотите, а вы от меня не избавитесь: в списках и на довольствии я состою в вашей роте.
— Ну, то-то же! Без родной роты ты — сирота. Так что нос не очень задирай.
— Не буду. Автомат вот принес.
Капитан взглянул на автомат, потом на Гурина, спросил:
— Зачем?
— А у меня вот теперь «пушка» есть, — и он похлопал по кобуре.
Коваленков помолчал, потом сказал:
— Автомат я все-таки советовал бы оставить у себя. «Пушка» хорошо, но автомат лучше. Пойдем на задание — бандитов громить, остатки немецких войск добивать, а может, и на передовую пошлют, — автомат — это оружие, а пистолет — так… Эта штука на всякий случай, для личной безопасности.
— Не сообразил. Обрадовался… — Гурин погладил кобуру. — Спасибо за добрый совет. Отнесу автомат обратно.
— А «пушку» надо записать тебе в книжку, а то пойдешь в политотдел, наткнешься на патрулей комендатуры — могут отобрать. Запиши, — приказал капитан писарю.
Писарь вписал ему в красноармейскую книжку номер пистолета, и он понес свой автомат обратно домой. Повесил, вышел на улицу, и опять ему не хватает простора, общества. Лагерь, как нарочно, будто вымер — все ушли на занятия в поле. «Вот бы Боярскую встретить…» — снова вспомнил он о соседнем комсорге, и мысль эта стала неотвязчивой и такой желанной, будто Боярская ему свидание назначила. Подмывает его сходить в пулеметный батальон, и мозг уже заработал лихорадочно — повод поестественней подыскивает. «Да при чем тут повод?.. Когда возвратились из политотдела, она ведь сама мне крикнула вдогонку: „Заходите!“ Вот я и зайду. Скажу: „Приглашали?..“ Нет, скажу: „За опытом пришел к старшему товарищу. Помогите, мол, составить план работы. Какие вы намечаете мероприятия?..“» Перебирает Гурин в голове слова разные, готовится заранее к первому разговору — вроде все получается логично — и не заметил, как ноги уже вынесли его за пределы своего лагеря и вдали замаячили грибки пулеметного батальона.
У часового возле штаба спросил, не видел ли он комсорга. Часовой показал ему ее землянку:
— Вон ее землянушка. Она, кажется, дома.
Напустив на себя самый серьезный вид, Гурин направился к землянке, но чем ближе подходил, тем сильнее его одолевали сомнение и робость: «А удобно ли?.. А стоит ли?.. А зачем вообще-то ты идешь туда?..» Однако возвращаться было уже поздно, и он постучал в дверь.
— Да!.. Входите, — послышался ее звонкий голос.
Подергав туда-сюда без привычки дверь, Гурин наконец открыл ее и вошел в полутемную землянку и, еще не видя со света, где она, поздоровался:
— Здравствуйте.
— Ой, Гурин! — воскликнула она как-то радостно и удивленно. А может, ему показалось, что радостно, но что удивленно — это точно. — А я только что о вас думала… Вспомнила вчерашнюю поездку в политотдел.
— А я вот пришел… За помощью…
— Ну и хорошо. Садитесь, — она подвинула ему грубо сколоченную табуретку. — Это мне комсомольцы мои сделали. Садитесь, — и сама села на постель.
Гурин опустился на табуретку и сразу почувствовал, что сидеть ему неловко и что долго таким образом ему не просидеть: новое, необношенное обмундирование в разных местах поджимало его и давило. Особенно мешали туго затянутый ремень и необмятые сапоги. Табуретка была низкой, поэтому высокие жесткие голенища больно упирались в подколенья.
Боярская сидела на постели, смотрела на него и улыбалась, сверкая своей ямочкой на левой щеке. В платье военного покроя, но без погон, она была очень домашней, уютной в этой маленькой теплой комнатенке, слегка пахнущей духами.
— Жарко у вас тут, — сказал Гурин.
— Да, душно. Пойдемте по лесу погуляем! — вдруг предложила она.
— Пойдемте. — Гурин быстро встал, помог ей надеть шинель, и они вышли.
На улице шел легкий пушистый снежок, было бело, свежо и тепло, пахло молодым снегом. Они шли по нетронутому пушистому ковру, и ноги их оставляли глубокие следы на нем. Вскоре они оказались за пределами лагеря и там, петляя между деревьями, любовались зимним лесом. Сосны и ели оделись в пышный наряд и были величественно-красивы, и настроение от них создавалось праздничное, новогоднее.
Говорили Гурин и Боярская о разном и будто бы незначительном, на самом же деле в каждом вопросе и в каждом ответе присутствовал еще и другой смысл, который они понимали прекрасно, но делали вид, что словам своим не придают другого значения, кроме того, которое лежит на поверхности. Шло невольное прощупывание друг друга, искались какие-то точки соприкосновения, потому что общего разговора у них еще и быть не могло.
Под старой развесистой елью вокруг ствола чернело большое пятно незабеленной земли. Они вошли под эту ель, стайка веселых синичек, вспугнутая ими, выпорхнула оттуда. Гурин невольно проследил за ними — куда они сядут. Синицы не улетели далеко, повисли на соседнем дереве. Юркие, любопытные, в черных тюбетеечках и ярких желто-зеленых набрюшниках, они звонко перекликались, весело гонялись друг за дружкой.
— Вы, наверное, любите животных? — угадала Шура.
— Очень! — признался Василий. — Мальчишкой держал голубей, кроликов. Мать ругалась, а я — свое… А этих синиц, щеглов зимой ловил десятками. До весны держал, потом выпускал на волю.
Они стояли под развесистой елью, как под плотной крышей: там где-то, на воле, шел снег, а над ними — ни снежинки: тихо и сухо. Оседлав своего любимого конька, Гурин рассказывал Шуре разные случаи из своей голубиной эпопеи. Она внимательно слушала, а он вдруг осекся: «Дурак! Мальчишка! Ух как ей интересны твои голуби!»
— Ну-ну?.. Почему вы вдруг перестали рассказывать? Вы очень хорошо рассказываете, интересно.
— Правда?
— Правда. Чудной вы какой-то… — Она смотрела на Гурина, мягкая улыбка все время озаряла ее лицо. Глаза блестели, а реснички призывно помаргивали. — И, наверное, добрый?
— Не знаю.
— Добрый, — уверенно сказала она, — и совестливый.
— Это верно. Самоед страшный, ненавижу из-за этого себя, житья нет, — искренне признался он.
Шура рассмеялась:
— Чудной! — и ямочка ее еще сильнее обозначилась, и реснички захлопали, как крылышки.
А он смотрел на нее и думал: «Вот если бы я был посмелее да поувереннее в себе, как бы я сейчас поцеловал тебя, Шурочка, вот в эти твои яркие губки, которые я так близко вижу!.. В эту ямочку на твоей щеке, твои реснички…» От одной этой мысли во рту вдруг сделалось сухо, и он, облизнув губы, вздохнул.
— О чем вы сейчас подумали? — торопливо спросила она.
Гурий встрепенулся:
— Так, ни о чем…
— Неправда…
— Сразу как-то о многом… Одним словом не скажешь… Да и не надо… Не могу.
Она опустила глаза, сказала обиженно:
— Что-нибудь плохое подумали…
