Захар Прилепин - Война
– Стой ты, козел вонючий! – крикнул ему Кологривко, едва не получив в живот очередь. – Что ж ты, козел, по своим?!
– А ты, падла, сними с башки тряпку! – зло огрызнулся Варгин, срывая с него чалму. – Так бы тебе черепушку и снес!
И они прижались друг к другу спинами, отстреливаясь в разные стороны. Кологривко чувствовал его могучие, подвижные лопатки, судорогу стрельбы и отдачи.
Майор Грачев рубился в рукопашной, рыкал, матерился. Там, где он ворочал кулаками, не стреляли, а раздавался хряст, чмоканье, чавканье челюстей.
– Сука драная!.. Шкура-мать!.. – звучало из тьмы.
Кратко, ясно полыхнуло лезвие ножа, утонуло во тьме живого, горячего тела, и там, где это случилось, взвыло и смолкло.
– Шкура-мать!..
Майор поднялся, встряхнулся, будто сбрасывал воду с мохнатой шкуры. Кинулся к изгороди, где, оставленный им, лежал пулемет. Закрутился, задвигал стволом, рассылая в разные стороны клыки огня.
Там, где стрелял майор, было прочно, надежно. Кологривко не глазами, не слухом, а всем своим обнаженным, лишенным страха сознанием молниеносно понимал картину ночного скоротечного боя. Кидался туда, где бой захлебывался, где чужие стрелки прорывались, начинали теснить, доставать очередями, визжащими голосами и вскриками. Он появлялся среди свиста и грохота, вписываясь в узкие, моментально возникающие пустоты. Помещал в них свое сильное, ловкое тело. Стрелял, выкрикивал, сквернословил, но одновременно чутко и точно распределял свою энергию между теми, кто в ней нуждался. Приходил на помощь, перемещался по двору, вдоль изгороди, вокруг сарая и дома.
Лейтенант Молдованов отстреливался от бегущих по дороге душманов. Они уже повернули, не выдержали огня. Лейтенант стрелял им вслед, по неверным, зыбким теням. Промахивался, волновался, командовал сам себе:
– Под обрез!.. Расчехвость их, мать, под обрез!..
Действуя машинально, ненужно, по какой-то заложенной в нем последовательности, он метнул на доро– гу гранату, и она полыхнула в пустоте, осветила пыль вспышкой.
Кологривко менял боекомплект. Выдернул из «лифчика» полный, тяжелый магазин. Отомкнул исстрелянный. Вставил на ощупь, в одно касание, набитый патронами рожок. И пока в секунды совершал эту знакомую операцию, увидел: на Молдованова сзади, приближаясь по крыше, скользя черной тенью по звездам, набегал душман, поднимал автомат, наводя его в лейтенанта. Наперерез с громким воплем, болтая нестреляющим, пустым автоматом, бросился Птенчиков:
– Товарищ лейтенант!.. Сзади, смотри!..
Лейтенант обернулся беспомощно, приговоренный, парализованный видом близкого, начинающего стрелять автомата. И навстречу очереди, принимая ее в себя, отбиваясь от нее прикладом, ладонями, выпуклой грудью, кинулся Птенчиков. И пока острый красный огонь вдалбливался в него, Кологривко стрелял с земли в душмана. Две очереди, каждая достигая цели, били одновременно. Одна проникла в падающего бездыханного Птенчикова, а другая – в душмана из воздетого ствола Кологривко. Они упали рядом, Птенчиков и душманский стрелок, стукнулись головами, и мертвая рука душмана обняла плечо Птенчикова.
– Лейтенант, там Варгина запарывают!.. Я вокруг дома – к майору! – крикнул Кологривко и кинулся, шурша по бурьяну, обтирая плечами саман.
Они отбили атаку, выдавили из дома душманов. Выталкивали их очередями, воплями, кромешным матом. И те отступили. Убегали, отстреливались, оставив на земле комья убитых.
Один из лежащих, тот, кого ранил в ноги Птенчиков, застонал, попытался ползти. Майор, сутулый, с опущенным, в одной руке, автоматом, подошел и вогнал в него пулю.
Они внесли убитого Птенчикова в дом, положили рядом с Белоносовым. Фонарь в руке Кологривко чиркнул вначале по впалому, перевязанному животу прапорщика, а потом осветил пробитую голову Птенчикова. Пуля вошла в висок, пролетела сквозь мозг и вырвалась с другой стороны. Глаза и рот Птенчикова были раскрыты, изумленны и испуганны, словно он слушал звук страшного, лопнувшего внутри головы удара. Из кармана торчал надорванный бумажный пакетик, и из него просыпалась разноцветная горсть конфетти.
– Как же так? – тихо причитал Молдованов, наклоняясь над Птенчиковым. – Я его по щеке!.. А он меня прикрыл!.. Как же так! – он вытягивал шею, прижимал к груди руки, словно испрашивал прощение у Птенчикова. – Он ведь крикнуть успел!
Кологривко держал фонарь над бумажными цветными кругляшками, над закопченной, с черными ногтями рукой Птенчикова.
Не было времени пережить и подумать. Не было времени осознать промелькнувшую молниеносно мысль. Это он, Кологривко, выбрал Птенчикова для похода в «зеленку». А его, Кологривко, выбрал майор. А майора выбрал полковник. А полковнику из Кабула звонил генерал. И всех их выбрал кто-то еще, отделив от других, направил на эту войну. А того, безвестного, что направил их на войну, выбрал кто-то еще, не имевший имени, сотворивший их всех и вскормивший, наделивший умом и чувством, надеждой на любовь и на благо, заставивший стрелять, умирать. Это была молниеносно промелькнувшая мысль, уводившая в бесконечность, в безумие. Но не было времени ее пережить. Не на это он тратил время.
Пленные у темной стены ворочались. Кто-то кашлял, хрипел. В доме пахло порохом, зловонием испуганной плоти и парной, не успевшей остынуть кровью.
– Где Абрамчук? – спросил лейтенант. – Куда они провалились?
– Заплутали, – ответил Варгин. – Арык ветвится. Не по тому руслу пошли, их и увело!
– Их там самих обложили, – решил Кологривко, гася фонарь. В его глазах в темноте все еще цвело конфетти.
– Надо с заставой связаться!.. Выйти на связь со Сто первой, – сказал лейтенант. В его голосе звучала тоска. – Неужели не слышат стрельбу? Выйдем на связь со Сто первой!
– От рации одни черепочки, – бросил Варгин. – На Сто первой нас не услышат!
– Шкура-мать! – ругнулся в темноте майор. – Посвети кто-нибудь!
Кологривко снова зажег фонарь, навел на майора. Тот сидел на полу, бросив автомат. Воздел пятерню, и Кологривко увидел, что один палец у майора отстрелен. Вместо пальца малиновый сочный обрубок.
– Завяжи кто-нибудь!..
Он морщился от боли, пока Варгин бинтовал обрубок, пеленал тяжелую, в зазубринах ладонь. Кологривко, светя фонарем, отрешенно подумал: где-то здесь, в развалинах, среди поломанного бурьяна и остывающих гильз, лежит отстреленный палец майора.
Пленные у стены заворочались, забормотали. Один из них приподнял голову, задвигался, заизвивался по-змеиному и пополз. Уперся головой в стену и замер.
Кологривко провел фонарем по лежащим телам, скомканным одеждам, связанным за спиной рукам. Тот, кто пытался ползти, был без чалмы, с бритой синеватой макушкой. Белки на его повернутом худом лице влажно блестели.
– Пойди их убей, Варгин! – сказал майор, держа на весу забинтованную руку. В голосе его слышалась боль. Он боролся с болью. Болела его раненая пятерня. Болел отдельно лежащий в бурьяне палец. – Переведи на одиночные, шкура-мать, и кокни! На каждого по патрону!.. Боекомплект беречь!.. Половину расстреляли!.. Иди и пришей их!.. Как змеи, расползлись, шкура-мать!.. Я их, змеев, стрелял и буду стрелять!..
Кологривко повернулся к дверному проему и увидел луну. Большая, желтая, туманная, она поднялась из «зеленки». Черные очертания далеких деревьев еще цеплялись за ее нижний край. Она выплывала из путаницы садов, из развалин, и ее желтизна и туман казались испарением горчичных саманных стен. Она была облаком пара, поднимавшимся над разгромленной «зеленкой».
– Они думают, мне хана! – хрипел и кашлял майор. – Думают, Грачеву хана!.. Да я еще этих четверых перед собой туда провожу, а уж потом и сам пойду, шкура-мать!.. Я их сперва перед собой вперед пропущу, дырочки в них проделаю, а уж потом и сам пойду!.. Змеи ползучие, расползлись, шкура-мать!.. Пойди их пришей, Варгин!.. Аккуратно, по патрону на шкурку!..
Луна отрывалась от волнистой черной земли, и на ней отдаленно виднелась распущенная безлистая крона. Кологривко смотрел на луну, и было в нем неясное изумление. Его зрачок, его взгляд по прямому лучу проходил сквозь далекое дерево и потом беспрепятст– венно, через огромную пустоту, достигал луны, касался ее неведомой точки. Там, на другом конце излетевшего из его глаз луча, был какой-то лунный камень, малая воронка в пыли, серый остывший пепел. Между лунным камнем и его влажным зрачком было дерево – безлистые, холодные ветки. Он, луна и дерево были соединены воедино, были вместе, втроем.
– За Птенчикова, за Белоносова я бы с ними пошушукался, шкура-мать!.. Жилки бы из них потянул! По косточкам бы их разобрал! Огонек бы здесь запалил! Пошушукался бы с ними по-доброму!.. Да жаль, времени не осталось… Пойди пристрели их, Варгин! – голос майора был похож то на стон, то на клекот, то пропадал до шепота. Отстреленный палец мучил его. Бинт белел в темноте.
Луна отцепила от себя последние сучки и ветки. Низкая, желтая, наполненная тенями, взошла над «зеленкой». Кологривко смотрел на нее, и ему казалось, что она уплывает, покидает землю. Уносит на себе последние уцелевшие земные строения, последние живые деревья, семена трав, последних уцелевших людей. Чтоб они спаслись, улетели, пока здесь, на земле, идет война и убийство – гибнут сады и селения, стрелки в развалинах набивают в магазины патроны. Когда здесь, на земле, все будет убито и стихнет, луна снова вернется. Коснется «зеленки», и с нее осторожно сойдут уцелевшие люди, принесут на землю сбереженные семена, сохраненных детей. Замесят глину для новых домов. Вспашут борозду под злак. И жизнь опять возродится.
