Владимир Рыбин - Взорванная тишина
Его прервал телефон, тренькнувший на столе. Звонил кто-то из отряда, потому что начальник первым делом доложил, что на заставе без происшествий, а потом долго слушал, торопливо записывал какое-то очередное ЦУ.
Положив трубку, он посмотрел на меня вопросительно и удивленно, словно собирался спросить, чего это я тут расселся. И я принялся было объяснять причину моего визита. Но тут вошел дежурный по заставе и стал докладывать обстановку. Что ночью температура воздуха опустится до плюс семи градусов, а завтра днем поднимется до шестнадцати, что ветер будет северо-западным до трех баллов, что рыбаки, которые выходили в море, все вернулись, что ночью курсом на юго-запад пройдет итальянский теплоход «Прима», что личный состав находится в классе на самоподготовке и что ужин готов и повар приглашает к столу.
— Ну как, потерпишь до послеужина? — спросил начальник.
Но мне уже ничего не хотелось. Четко и ясно, чтобы не подумалось ничего плохого, я попросил разрешения не приходить после ужина, поскольку все старые вопросы уже прояснились, а новых не предвидится, и, повернувшись как можно старательнее, даже прищелкнув каблуками, шагнул за дверь.
«Идиот! — ругал я себя, по инерции все тем же строевым шагая по коридору. — Возвел свою изжогу до уровня мировых проблем, лезу с нею к занятым людям. Подумаешь, обиделся! На себя обижайся. Свое дело получше делай, свое!..»
Я вышел на крыльцо, подставил лицо холодеющему ветру. Всходила луна, и морская даль, словно золотым шнурком, была отрезана от черного неба. По плацу, печатая шаг, ходил часовой. Как всегда монотонно, гудела на вышке вращающаяся антенна. И, как всегда в тихие вечера, доносился из поселка разноголосый гомон — всплески чьего-то смеха, песни, лай собак, сонное мычание коров. Я стоял и слушал, как затихают эту звуки, гаснут, словно их, как свет в домах, выключают один за другим. И во мне тоже что-то выключилось, спала нервозность, липнувшая целый день, и я все больше желал только одного — спать.
Утром меня разбудил Игорь.
— Иди, тебя Семен Чупренко спрашивает.
— Чего ему не спится? — спросил я, потягиваясь. Не только куда-то идти, но и вылезать из-под одеяла не хотелось. Оно, родное, казалось, вовсе приросло ко мне, как вторая кожа.
— Ну! — изумился Игорь. — Скоро общий подъем. Ты знаешь, сколько проспал?!
Это само по себе было поразительно. Чтобы наш всевидящий старшина просмотрел такой случай?! Обычно он точно знал, кому когда полагалось вставать. У него было особое чутье на всех праздно шатающихся или слишком заотдыхавшихся, и он быстро пристраивал таких к очередному своему хозяйственному делу, которых у него на заставе всегда было превеликое множество.
— А где старшина?
— Только что был во дворе.
— Странно, что не поднял.
— Так он сам не велел тебя будить.
От такой новости я даже привстал. Может, мне уже и отпускные выписали? Или к медали представили? За отличие в охране государственной границы… Но реальней было другое: старшина решил, что хозяйственные дела от меня не уйдут, и просто дал отоспаться после всего. Нервы даже у пограничников не железные. Вчерашний день тому пример: сорвался, как салажонок первого месяца службы.
— Так ты идешь или нет? — рассердился Игорь.
— А чего ему надо? — Мне не хотелось вставать, и я, понимая, что не миновать неприятной процедуры подъема, все же тянул, рассчитывая сам не знаю на что.
В дремотном застое спального помещения слышно было, как билась о стекло ожившая муха.
— Сам спросишь, — сказал Игорь. — Иди, он в беседке сидит. Со своим Волчонком.
— С Волчонком? — Это было уже интересно. Чего Вольке-то надо? Может, проняло ее наконец, извиняться пришла? Как-никак, а страшновато мне было вспоминать гранату. Когда бежал к ней, ничего не чувствовал, а потом, как вспоминал, не знал, куда деваться от жути: рвани она на секунду раньше — и напоролся бы я с разбега на острые осколки.
Быстро одевшись, я сбегал к умывальнику, ополоснул лицо, погляделся в зеркало и уже без спешки вышел на высокое крыльцо заставы.
Семен Чупренко и Волька встали, увидев меня. Такого я еще никогда не удостаивался, и мне приходилось выбирать: краснеть от неловкости или принимать церемонию с юмором.
— Спасибо тебе, — сказал Чупренко и неожиданно дал Вольке подзатыльник. — Благодари человека, благодари, тебе говорят.
Она смотрела на меня, и в ее взгляде я не видел ни испуга, ни вины, только любопытство. Словно был я игрушкой, которую ей не терпелось выпотрошить, чтобы узнать, что там внутри.
— Ладно, мы с ней сами разберемся, — сказал я, вспомнив пощечину.
Эти мои слова словно бы освободили. Чупренко от несвойственной ему скованности. Он затоптался на месте, стуча протезом и подталкивая Вольку.
— Чертова девка! — то ли восхищаясь, то ли возмущаясь, заговорил он. — Тринадцатый год ведь, почти невеста. В мое время таким приданое готовили, а эта — чистый мальчишка…
Волька вдруг вырвалась и убежала, а Чупренко, словно того и дожидался, уцепил меня за рукав, усадил на скамью.
— Послушай, а ведь я найду тебе бумаги-то колхозные…
Я оглянулся, чтобы, не дай бог, начальник или старшина не услышали.
— …Не те, конечно, до тех не докопаешься. Но ведь осталось у людей что-нибудь. Сам обойду всех, соберу.
— Спасибо, Семен Иванович.
Что-то перевернулось во мне за это время, и не было уже того нетерпения во что бы то ни стало раздобыть образец почерка Анны Романько. Теперь я был совершенно уверен: писала не она. Не могла она, колхозный счетовод, писать так неграмотно. А если даже и выяснится, что почерки совпадают, все равно это никому ничего не даст. Не будет же начальник заставы рассказывать об этом по поселку, портить жизнь Татьяне Авериной…
— Чего спасибо, — зашевелился Чупренко. — Тебе спасибо.
— Не до того сейчас, Семен Иванович. Хоронить будем Ивана-то, сами знаете сколько хлопот.
— Как не знать! — быстро согласился Чупренко и задумался, как все старые люди, когда речь заходит о вечном покое. — Меня не забудьте позвать.
— Всех позовем.
Меня опять заносило. Конечно, я знал, что предстоит захоронение останков Ивана Курылева, но не имел представления, какую роль во всей этой процедуре отведут мне. Я говорил уверенно, наверное, потому, что не мог изображать незнайку сразу после того, как пережил (все-таки пережил) гордое чувство исключительности, когда меня встречали стоя.
— Некогда мне, Семен Иванович, честное слово.
Я поднялся, и он тоже вскочил, торопливо начал жать мне руку:
— Заходи, если что, в любой час заходи, мы с Волькой всегда будем рады…
Он еще что-то говорил вслед, а я уже шел, почти бежал к спасительному крыльцу, радуясь такому ко мне отношению и не зная, куда деваться от непривычных для себя похвал.
Но дел у меня в тот час не было никаких. Как воробей, которого спугнули с облюбованного места, я, прослонявшись по заставе, снова вернулся в беседку, сел на скамью и стал смотреть на море, вновь и вновь вспоминая Волькин восторженный взгляд и дедовы торопливые слова. «Странно человек устроен, — размышлял я, почему-то сразу кинувшись в обобщения. — Жаждет похвал, а сам убегает от них, а потом снова ждет, когда похвалят. Словно он всю жизнь — ребенок, которого надо гладить по головке». И еще я подумал о роли похвалы в воспитании, по-новому оценил любимую фразу бабушки: «Не похвалишь — не поедешь». А поскольку похвала — та же благодарность, то мысли мои тотчас и перекинулись на нее, словно я уже сверхсрочник, и стал прапорщиком, и обязан думать, как пронять нашего брата.
— Костя?!
Голос был таким, что я его вначале и не расслышал. Да и никто на заставе, кроме двух-трех приятелей, не называл меня по имени. В армии, как известно, у человека остается только фамилия. С прибавлением воинского звания.
— К-костя! — Теперь в голосе звучали уже настойчивость и обида.
Оглянувшись, я увидел Таню, стоявшую у входа в беседку. В белом платье и белых, никогда мною не виданных туфельках она была как фея из праздничного сна.
— Доброе утро.
— Д-да какое же утро?!
— Это там день, — я кивнул в сторону поселка, — а у нас еще подъема не было.
— Ну вы и сони!
Она засмеялась тихо, смущенно. И до меня вдруг дошло, что она имеет в виду не всех пограничников, а меня одного. А раз так, то, стало быть, она давно тут, и знает, что я завалился спать еще с вечера, и ждет, когда соизволю проснуться. Теплая волна признательности окатила меня. Захотелось сказать ей что-нибудь особенное, чтобы и она тоже поняла, что ничего я не забыл, а только подрастерялся после проклятой записки. Но вместо этого выпалил банальную фразу:
— Солдат спит, а служба идет.
Она замолчала, посмотрела на море, на небо и снова на меня.
— Вот вы к-какой, ок-казывается, смелый!
