Эдуард Володарский - Штрафбат
Она вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь, и Савелий остался один. В ночной тишине было слышно, как работает генератор, светил ночничок на столике рядом с кроватью.
Савелий беззвучно заплакан — слезы скатывались на щеки из широко раскрытых глаз…
Потом он заснул и увидел живого шофера Толика. Тот возмущенно смотрел на Савелия и кричал:
— У меня в штабе дивизии знаешь, какая красотуля есть? Старлей! Шифровальщица! Только посмотришь на нее — сразу кончаешь!
Штрафники готовились к бою, а боя не было. Под утро ударила артиллерия немцев. Первые снаряды разорвались далеко за тем местом, где находился склад, совсем близко от позиций штрафного батальона. Но следующий залп был точным — рвануло над тем местом, где под землей был склад.
— Ну, все, — пробормотал Леха Стира. — Щас нас с землей мешать будут.
Шквал огня обрушился на штрафников. Тяжелые снаряды пробили своды подвала, вместе с землей летели куски бетона, обломки бревен, консервные банки.
Окопы были неглубокие, и если снаряд взрывался неподалеку, то осколки разили прятавшихся на дне солдат. А снаряды рвались беспрестанно. Оглохшие от грохота штрафники втискивались в землю — больше укрыться было негде.
Твердохлебов подполз к Головачеву, прокричат:
— Уходить надо! По-быстрому! Все здесь поляжем!
— А склад? — в ответ прокричал Головачев.
— Нету больше склада — посмотри!
Головачев оглянулся — снаряд за снарядом ложился в котловину, где был склад, и огромная впадина все расширялась. Рядом рванул взрыв, и Твердохлебов, и Головачев вжались в землю, обняв друг друга. Сверху на спины сыпались щепки, клочья бумажных пакетов, комья земли.
— Без приказа не могу! — закричал Головачев и, поднявшись, побежал по окопу, натыкаясь на лежавших солдат.
В углублении рядом с пулеметным гнездом стоял ящик телефонной проводной связи.
— Работает?! — крикнул, подбегая, Головачев.
— Пока фурычит! — ответил телефонист.
Головачев схватил телефонную трубку, покрутил ручку.
— Алло! Первый! Алло! Первый! Первый!
— Первый на проводе!
— Комбат Головачев говорит! Противник открыл артиллерийский огонь! Да, крушат нас снарядами! — кричал в трубку Головачев. — Склад почти уничтожен! Да, огонь страшенный! Прошу разрешения отходить на позиции! Или нас всех здесь уничтожат!
— Почему они открыли артиллерийский огонь?! Как они узнали, что вы там!?
— При захвате склада наткнулись на немцев. Двое или трое ушли! Майор Харченко убит!
— Харченко убит?
— Да! Прошу разрешения уходить!
— Склад?! Что со складом?! — хладнокровно и спокойно спрашивали на том конце провода.
— Склада больше нет! — срывая голос, закричал Головачев. — Снаряды разбили его вдрызг! Вы слышите?!
Загрохотали новые взрывы. Несколько снарядов легло в окоп — пулеметного гнезда больше не было. Пулеметчики медленно сползли в огромную воронку. Телефонист лежал на спине у ног Головачева и пустыми глазами смотрел в утреннее небо.
— Склада больше нет! — снова закричал в трубку комбат Головачев. — Он уничтожен снарядами.
— Отходите! — сказали в трубке, и связь пропала.
— Отходи-и-им! — протяжно закричал Головачев, побежав по окопу. — Отходи-и-им!
Снова загремели взрывы, белыми искрами замелькали в воздухе выброшенные взрывной волной банки с тушенкой, фасолью и сосисками…
— Что с ранеными делать, комбат?! — кричал Балясин. — Много раненых!
— На себе понесем! На шинелях тащите! На горбу! На карачках! — почти в истерике орал в ответ Головачев.
А в утреннем небе вновь прогудели снаряды, и новая серия взрывов сотрясла землю…
Генерал Лыков положил трубку, сказал удрученно:
— Харченко убит.
— Ох, черт возьми, — выдохнул начальник штаба Телятников. — Как это случилось?
— При захвате склада, видно, наткнулись на немцев. Наверное, бой завязался. Ну и…
— А что это за канонада?
— Новый комбат штрафников Головачев сказал, что немцы артиллерией уничтожают склады. Не было печали, так черти накачали… — Лыков закурил папиросу. — А я уже в штаб армии доложил, расхвастался, как студент.
— Потери большие у них?
— Вернутся — доложат. Чего Харченко, дуралей, сам туда полез?
— Кому отличиться не хочется? — усмехнулся Телятников. — А тут такое верное дело. Да еще продовольствие — и орден схлопотать можно.
— Вот и схлопотал смертушку… за немецкие сосиски. Да еще меня в особый отдел фронта тягать будут…
Штрафники отступали по ходам сообщения, и взрывы снарядов накрывали их. Идти приходилось гуськом, затылок в затылок, да еще тащить на шинелях и просто на горбу раненых. Они и хотели бы бежать, а приходилось плестись, с трудом передвигая ноги. Многие выбирались из окопов и теперь уже действительно бежали, но осколки снарядов догоняли их, и они падали на бегу, пытались ползти, превозмогая боль, заливаясь кровью. А снаряды все выли и выли в воздухе, грохотали взрывы, и черными смерчами тяжко вздымалась к небу земля…
Комбат Головачев семенил, согнувшись в три погибели, нес раненого солдата-особиста, худого паренька лет двадцати. Сбоку, метрах в десяти от окопа, ударил снаряд, тонко засвистели осколки, и один угодил Головачеву в грудь. Комбат захрипел, упал лицом в землю. Он еще жил, и в предсмертном сознании вспыхнули и покатились, как с неба звезды, далекие воспоминания…
…Праздничный стол был накрыт. Сверкали чистотой тарелки, громоздились блюда с салатом и винегретом, холодцом, свиными ножками, тонко нарезанной колбасой, сыром. Частокол водочных бутылок, перемежался с вином и шампанским. Гости еще не пришли, и Головачев сидел, развалившись, на диване, в парадной гимнастерке с тремя рубиновыми шпалами в петлицах, двумя орденами Боевого Красного Знамени, двумя Красной Звезды и медалями. Двенадцатилетний сын Мишка сидел у него на коленях, ощупывал, рассматривал ордена и медали, тыкал пальцем и спрашивал:
— А это Боевое Знамя за что?
— За Халхин-Гол.
— А этот?
— За Испанию.
— А этот?
— Про озеро Хасан слышал?
— Это когда с японцами?
— Точно, Мишка, с японцами! — улыбнулся Головачев.
— А почему у тебя ордена Ленина нету?
— Не заслужил, значит! — Головачев обнял сына, прижал к груди. — Ничего, Мишка, еще заслужим! Вся жизнь впереди! — Он приподнял его на вытянутых руках над собой, встряхнул и засмеялся.
В комнату заглянула жена Антонина:
— Андрюша, помоги пирог из духовки вынуть! Что-то он застрял, не могу.
Головачев встал с дивана, одернул гимнастерку.
— Чего это гости запаздывают?!
— Придут — сам у них спросишь!
И сейчас же зазвенел звонок. Мишка побежал открывать. На пороге стояли мужчина в штатском костюме и женщина в праздничном крепдешиновом платье. В руках у женщины был букет цветов, у мужчины коробка, перевязанная красной ленточкой. Но лица почему-то были совсем не праздничные, а растерянные, тревожные.
— Паша! Аська! Нельзя так запаздывать! — укоризненно произнес Головачев. — Понимаю, мой день рождения не всенародный праздник, но друзья должны приходить вовремя!
— Вы радио слушали? — спросил Паша.
— Да нет, с утра выключено, — ответил Головачев.
— Война, Андрюша… — дрожащим голосом сказала женщина. — Молотов по радио выступал…
…И промелькнула, как всполох, ночь. Он обнимал и целовал свою ненаглядную Антонину, шептал:
— Женушка ты моя сладкая… женушка ты моя вечная… как же я тебя люблю…
Антонина изнемогала в сладкой истоме, выгибалась и вытягивалась, словно хотела слиться с ним в единое целое, и повторяла, будто в забытьи:
— Андрюшенька… Андрюшенька… Андрюшенька…
…Раненый солдат сполз с Головачева, перевернул комбата на спину. Сзади напирали бежавшие штрафники.
— Ну, че копаешься? Че там?
— Комбата убило! — крикнул солдат.
— Ах ты, мать твою!
— Мало комбат покомандовал. Вроде мужик был ничего…
— Как раз, кто — ничего, тот первый и получает…
— Вперед, ребята, вперед, чего встали?!
Рядом взорвалось еще два снаряда. Раненого подхватили под руки, и тот, тяжело ступая, двинулся вперед, перешагнув через мертвого Головачева. Глаза комбата были открыты. И следующие солдаты перешагивали через мертвого комбата. Кто-то неловко наступил мертвому на грудь, от чьего-то сапога отвалилась лепешка глины и упала Головачеву на лицо… и переступали, переступали… и бежали вперед, к своим позициям, как к избавлению.
Но едва показались знакомые окопы, немцы перенесли артиллерийский огонь туда, на позиции русских. Штрафники, наблюдавшие за обстрелом нейтральной полосы, кинулись к укрытиям.
— Во дают, гады!
— В большую ярость фрицы пришли, ребята, крушат, как подорванные!
