Валентин Варенников - Неповторимое. Книга 6

Что касается камер, то они, на мой взгляд, оригинальны тем, что внутри имеют пещерный вид. Во всяком случае, те камеры, в которых довелось сидеть мне. Все их четыре стены не просто шероховаты, а сложены из рваного камня, неровности такие же, как в пещере. Мало того, они покрашены в очень темный сине-фиолетовый цвет. На неровностях стен годами оседала пыль, что усиливало впечатление пещеры. Потолок был высокий (4,5 метра), темно-серый. В стене, обращенной во двор, имелась под потолком полутораметровая ниша шириной 40–50 сантиметров, которая была заделана стеклоблоками. Вниз от этой ниши шла узкая фрамуга, которая служила форточкой. Она имела обычное стекло, что меня удивляло, потому что нам решительно не разрешалось иметь ничего стеклянного. Окно и форточка снаружи имели защиту из металлической сетки, толстых металлических прутьев и массивных железных жалюзи. Створки жалюзи были обращены в небо. В дни, когда было безоблачно, узкий луч солнца попадал в камеру. В противоположной стене находилась ниша в которой была массивная металлическая дверь со сложными замками, окном-кормушкой и «глазком», который при необходимости стража приоткрывала и контролировала, чем занимаются заключенные.

Пол бетонированный. Справа и слева, ближе к окну, в пол и стену вмонтированы двухместные нары из металлических труб. Вместо сетки или сплошных досок для размещения постели через нары были перекинуты три 6–7-сантиметровой ширины металлические ленты, в двух местах перехваченные поперек такими же лентами. Выданный мне так называемый матрац проваливался между этими полосами, в связи с чем «комфорта» было маловато.

Между шконками-нарами стоял сваренный из труб и угольника стол с деревянным покрытием. У стола была нижняя полка, где мы хранили свои тетради, книги. «Меблировку» камеры завершал небольшой металлический черный, как и всё, шкаф, тоже вмонтированный в стену. Здесь хранилась посуда: ложки, кружки плюс пластмассовый нож, а также хлеб, сахар и кое-что из передач, которые приносили родственники.

В углу у стены, где была дверь, имелся весьма упрощенный санузел, границы которого были обозначены низкой (около 60 сантиметров) стенкой.

Днем и вечером камера освещалась небольшой электролампочкой (естественного света фактически не было). А на ночь включалась синяя лампочка — стража через глазок следила за тем, что происходит в камере ночью. Была у нас и радиоточка, по которой в основном вещал «Маяк».

Итак, я был помещен на неопределенное время в Матросскую Тишину. Все три сокамерника знали меня. Но один из них, которого звали Александром Ивановичем, проявил ко мне особый интерес. Почему — задумываться мне было некогда: я «устраивался» на новом месте.

Когда я наконец заправил свою постель, новые приятели предложили поесть. Оказывается, перед моим приходом им раздали завтрак. Мне дали миску с каким-то рыбным месивом. Желания есть не было, а вид такой пищи вообще отбил всякую охоту.

Должен сказать, что пребывание в нашей тюрьме — это жизнь по ту сторону жизни. Человека, попавшего в тюрьму, фактически отрезают от общества. Его здесь не воспитывают, чтобы избавить от пороков, которые привели его на нары, а тем более не перевоспитывают. Его — угнетают. Конечно, если суд определил меру наказания, осужденный должен и морально, и физически выстрадать, прочувствовать свою вину и справедливость кары. Но подавляться, как личность, он не должен. И не должно быть пропасти между осужденным и теми, с кем он общался до ареста, особенно со своими близкими. Что же касается лиц, еще только подозреваемых и помещенных в следственный изолятор (очень часто совершенно безвинных и арестованных ошибочно), то они вообще не должны испытывать пресса тюремного режима.

У нас полярно противоположные со многими цивилизованными странами взгляды по вопросу содержания заключенных в тюрьме. Если наша тюрьма имеет в камерах окна, обращенные внутрь, т. е. в тюремный двор, и заключенный не видит, что происходит там, где он сам недавно жил, то во многих странах мира — наоборот, окна обращены на улицу города. Тем самым преследуется очень важная цель — попав в тюрьму, человек ежедневно, ежечасно видит ту жизнь, в которой он в большинстве случаев чувствовал себя счастливым. И мог бы продолжать такую жизнь, если бы не… Но не все потеряно — надо стараться, чтобы освободиться досрочно и как можно скорее вернуться к нормальной жизни.

Разумеется, радиоточка, газеты и свидания с родственниками в тюрьме раз в месяц как-то поддерживают тонкую ниточку грёз о былой и будущей нормальной жизни. Но это далеко от того, что надо, если мы задались целью очищения жизни общества от ржавчины, которая порождена отечественными подонками и которая влилась вместе с потоком западного образа жизни за последние 10–15 лет.

Приблизительно в 8 часов открылось окно и стражник объявил: «Варенников, приготовиться на допрос». Мои сокамерники переглянулись. Буквально через одну-две минуты загремели замки, с лязгом открылась дверь и меня повели. По коридорам и лестницам мы перешли в соседнее административное здание. Там же находилась следственная бригада Лисова, созданная на базе Генеральной и Главной военной прокуратуры. Бригада занималась только делом ГКЧП.

В этом здании имелись комнаты для следственных действий. Это были нормальные, хорошие, светлые помещения с большими окнами. Правда, они тоже были зарешечены, а скудная мебель — два стола и несколько стульев — привинчена к полу. Но в целом эти помещения, по сравнению с камерой, были раем. Правда, в Афганистане я привык к аскетической жизни в окопах, с пылью, постоянными обстрелами и т. п. Но то было на воле…

В комнате, куда я вошел, находилось два человека. Меня представили сидящему за столом. Он оказался следователем по особо важным делам с весьма «либеральной» фамилией — Любимов. Этот уже пожилой человек, видно, всю жизнь посвятил следственному делу и полностью подпадал под поговорку «съел на этом зубы». Можно добавить — и проглядел все свои глаза, так как носил очки с мощной диоптрией. Внешне Любимов казался внимательным, обходительным, однако точно проводил свою линию, которая отвечала поставленной ему задаче: получить от меня данные, фактически подтверждающие, что заговор был, и Варенников — участник этого заговора.

Второй присутствовавший на допросе чин в основном помалкивал. Очевидно, это был начальник Любимова, поскольку иногда кое-что ему подсказывал. Он внимательно слушал и рассматривал меня. Ко мне обратился единственный раз — с просьбой повторить одну деталь, которая касалась нашей поездки к Горбачеву в Крым.

В принципе следователь Любимов и его напарник грубо нарушали элементарные положения юриспруденции. Во-первых, они не имели права допрашивать меня без адвоката. Во-вторых, если я допрашиваюсь без адвоката, то хотя бы до допроса дали юридическую консультацию относительно моих прав. Ведь я, как и многие другие, не имел должной юридической подготовки. В-третьих, они не должны были задавать наводящие вопросы, ответы на которые позволяли бы им обвинить меня в совершении преступления. В-четвертых, с позиций гуманности можно было бы допрос отложить на послеобеденное время или на следующий день, так как ночь была беспокойной, да и факт ареста и помещения в тюрьму требуют адаптации. Но ничего этого сделано не было. Власти решали сразу «раздавить» всех, кто подпал под арест. И меня — тоже.

Спохватившись, что допрос без адвоката недопустим, Генеральная прокуратура подобрала удобного для нее защитника из числа бывших прокурорских работников, и, проявив обо мне «заботу», направила его в Матросскую Тишину. Выбора у меня не было, да и, судя по данным, которые мне о нем сообщили, фигура была подходящая. Я согласился.

Так моим адвокатом стал полковник юстиции в отставке Леонид Григорьевич Беломестных. Лет под шестьдесят, грузный, немного даже одутловатый. Всю жизнь проработал военным прокурором. Был советником провинциального прокурора в Афганистане. Конечно, то, что он военный, да и то, что бывал в Афганистане, мне импонировало. А то что он, судя по виду, мог чем-то болеть, это не главное. Главное — чтобы у него была светлая голова, глубокие знания юриспруденции и активная позиция в моем деле, т. е. чтобы он и мне помогал в подготовке к допросам, и сам постоянно и твердо выступал в мою защиту.

Чтобы сразу покончить с этим вопросом, должен отметить, что я глубоко ошибся не только в возможностях и способностях Л. Беломестных, но и в его порядочности. Единственное, что он сделал доброе, так это то, что принес мне в конце октября книгу Горбачева о так называемом путче. Но эту книгу своим подзащитным принесли почти все адвокаты. Что же касается памяти, которую он о себе оставил, то об этом можно было бы и не писать, но в назидание потомкам, пожалуй, надо высказаться.