Иван Арсентьев - Суровый воздух
– Зайдем куда-нибудь перекусить, – предложил он.
– В принципе я не против, но… знаешь…
– А ты без «но» и «знаешь», пойдем и все…
Он решительно потащил за собой Черенка, но тот остановил его.
– Видишь ли, бомбардир, меня тут недалеко ожидают…
Майор, покосившись, недоверчиво хмыкнул.
– Девушка, – пояснил Черенок.
– Фью-у! – присвистнул Корнев. – Ты, брат, оказывается, в Москве времени зря не теряешь… Но это положения не меняет. Даже лучше. Юбилейный обед холостяков, так сказать, в дамском обществе, среди цветов жизни… – прищелкнул он пальцами. – Великолепно!, Пойдем, летун, пойдем… Покажи свою девушку-москвичку.
Они подошли к музею Ленина. У входа в музей стояла Галина. Она ждала, должно быть, уже давно, озябла и, постукивая нога об ногу, с нетерпением оглядывалась по сторонам. Серая меховая шапочка, повязанная поверх пуховым платком, высокий меховой воротник, серебряный спереди от дыхания, почти совсем закрывали ее лицо, оставляя открытыми лишь черные глаза, ласково заулыбавшиеся подходившему Черенку.
– Галина, смотри, кого я привел! Узнаешь? – весело, спросил он, указывая на Корнева.
Девушка посмотрела на майора, лицо которого приобрело такое выражение, словно он пытался вспомнить какую-то сложнейшую формулу артиллерийских расчетов и не мог. Он то своди брови в одну нитку, то вскидывал их вверх, снова сводил и вскидывал и, наконец, уверенно произнес:
– Видел. Точно видел. Но где? Подожди, да ведь это же… черкесская фея!
Галина засмеялась. Она тоже вспомнила артиллерийского капитана, бродившего по госпиталю на костылях.
– Я вас не узнал, а это верный признак того, что вы будете счастливы… – говорил здороваясь Корнев.
– О-о… Я на меньшее и не рассчитываю… – шутя ответила девушка и повернулась к Черенку.
– Ну, говори скорее, не томи… – заторопила она.
– Галя, все хорошо… – взволнованно ответил летчик.
– Ну, а как там у вас на Кубани дела? Как Черкесск? В здравии ли уважаемый хирург? – не унимался Корнев.
– Бомбардир, да подожди ты… – прервал его Черенок. – Тут за минуту всего не расскажешь… А потом мы из помещения только, а Галя совсем замерзла.
– Экий я… – спохватился Корнев. – Она так из феи в снегурочку превратится… Пойдемте… Надеюсь, вы не будете против? – спросил он, обращаясь к девушке.
Девушка непонимающе пожала плечами.
– Нет, Галя не будет против, – ответил за нее Черенок. – Если… конечно, все будет без полной потери ориентировки, как говорит Остап.
– Как без потери ориентировки? – заинтересовался майор.
Черенок усмехнулся.
– Это было давно и скорее всего неправда. Говорят, до революции еще, на заре развития авиации одному пилоту, питавшему неумеренную страсть к винопитию, задали вопрос: какое состояние считает он за полную потерю ориентировки. Тот, опираясь на личный опыт, недолго думая ответил: – «Это, говорит, такое положение в навигации, когда компас разбит, весь спирт из него выпит и экипаж в течение часа не узнает друг друга…»
– Нет… – смеясь сказал майор. – Мы ограничимся более скромной дозой, чем тот дореволюционный летун…
– В таком случае немедленно едемте ко мне, – сказала девушка, – тетя будет очень рада.
– Ну что ж, лучшего и желать нечего. Прошу! – ответил артиллерист, галантно кланяясь и подавая ей руку.
– Ишь ты, а еще закоренелым холостяком отрекомендовал себя, – засмеялся Черенок, беря девушку под руку с другой стороны.
Пристукивая клюшкой, Корнев шагал, стараясь подладиться в такт мелким шажкам девушки, и без конца забрасывал ее вопросами о Черкесске, Кубани, Эльбрусе, словно она только сегодня приехала оттуда.
– Ты так спрашиваешь о Кубани, как будто завтра уезжать туда собираешься, – заметил ему Черенок.
– Завтра не завтра, а уезжать-таки собираюсь и именно на Кубань. Чем место плохое? Скажи?
– А здесь чем тебе плохо?
– Хм-м… Я не говорю, что плохо. Кому что нравится… Жить, конечно, можно везде, работы сколько угодно, но мне все же по душе широкие просторы, чистый воздух, горная вода… В душе я как был сельчанином, так и остался им. Для меня ничего нет лучшего, как под выходной день с ружьем встретить зорьку где-нибудь в зарослях камыша или посидеть на солнышке в тихой заводи с удочкой. Ты, конечно, пока не думаешь об этом, тебе еще Берлин предстоит штурмовать, а я уж отвоевался… Демобилизуюсь к весне и форсированным маршем прямо на Кубань! – сказал с воодушевлением Корнев, открывая перед Галиной дверь в метро.
* * *Никогда еще жизнь не казалась Черенку такой полной, такой богатой разнообразными впечатлениями, как в эти короткие дни в Москве. Так много хотелось увидеть, услышать, узнать Все то, от чего он был оторван, о чем так скучал долгие годы там, на фронте, он нашел здесь, в Москве. Но не успел оглянуться, как отпуск кончился, и вот снова нужно уезжать. В день отъезда Василия Галина не пошла в университет. Они сидели у чуть теплой печи и больше молчали, оба грустные перед разлукой. Галина настолько привыкла видеть рядом Василия, чувствовать его внимание, что когда он показал ей билет на поезд, она даже растерялась, словно для нее это было неожиданностью.
«Ох, так быстро!.. – с тоской подумала она. – Когда же я вновь увижу тебя, моя короткая радость?» А в голову лезла неотвязная, ненавистная мысль: «А вдруг не увижу?»
И она, противясь всем существом своим этой страшной мысли, вскрикнула: «Нет, нет!» Но едва заговаривала о не покидающих ее тревогах, как Василий останавливал ее. Он убеждал, доказывал, уговаривал, что все обойдется хорошо, и Галина верила. Не столько слова его, сколько голос, уверенный, ласковый, помогал ей не думать о разлуке. Но это длилось недолго. Через минуту она опять мечтала уехать с ним. Как бы она берегла его, защищала там.
– Нет, не жизнь мне без тебя, – неожиданно с болью вырвалось у девушки.
Галина заговорила быстро, точно опасаясь, что не успеет высказаться:
– Ну сколько можно, ну скажи, сколько можно ждать? Ты меня все успокаиваешь, утешаешь, словно я маленькая. Не из оранжереи я, видала войну, знаю. Она порывисто вскинула руки на его плечи и зашептала умоляюще:
– Василек, послушай меня, а может, ты это… – и вдруг, закусив губу, не досказала, только глаза упрямо просили: «Останься со мной, останься, ты воевал много, ведь живет же муж знакомой Фени здесь всю войну…» Но Галина тут же с отвращением топнула ногой, словно хотела раздавить гадкую мысль. Поборов охватившее ее смущение, промолвила; Я хочу сказать, день завтра воскресный… Может быть, завтра уедешь?
Василий понимал Галину и вздохнул. Галина встрепенулась, опустила ресницы.
– Не слушай меня… – прошептала она упавшим голосом. Ей было стыдно своей минутной слабости. – Помолчим лучше, Василек, да?
– Помолчим, – согласился он и нежно поцеловал девушку.
Вдруг они вскочили, оделись и молча убежали, не обращая внимания на Галину тетку, требовавшую садиться обязательно обедать. Через час они скользили по звонкому льду катка, потом сидели в кино, внимательно смотрели на экран, но спроси их, какая демонстрировалась картина, они затруднились бы ответить.
Весь день Черенок был неугомонный, словно стремился в последние минуты впитать в себя все окружающее. Поезд уходил в полночь.
Галина провожала его на вокзал. Вот прозвенел последний звонок. Все провожающие столпились у вагонов, только Василий с Галиной стояли в стороне, будто к поезду не имели никакого отношения. Откуда-то с головы состава донесся переливчатый свисток. Девушка вздрогнула.
– Жди, вернусь, – сказал летчик твердо, так же, как тогда, весной на Кубани. – Вернусь, – повторил он тише и зачем-то снял с головы шапку.
– О, если бы ты знал… – отвечала сквозь слезы Галина. – Что бы ни случилось… – но раздавшийся рев паровозного гудка заглушил последние слова.
Василий чуть побледнел, приник губами к дрожащим губам девушки. Лязгнули буфера вагонов, поплыли в темноте освещенные окна, а он целовал и целовал ее щеки, губы, соленые от слез глаза.
– Скорее, скорее!.. Теперь иди, опоздаешь, – торопила Галина, а руки обвивали его шею. Все быстрее и быстрее стучали колеса.
– До скорой встречи! – крикнул, опомнившись, Василий и прыгнул на площадку последнего вагона.
Чудесный сон кончился…
Спустя три дня «студебеккер», шедший из Волковыска, высадил Черенка на перекрестке дорог, идущих к фронту. Он поблагодарил водителя и, махнув ему на прощание рукой, пошел по направлению к аэродрому. Здесь, в Белостоке, стоял транспортный отряд воздушной армии, и Черенок надеялся свой дальнейший путь до полка совершить на попутном самолете.
Летчики транспортного отряда, везде и всюду летавшие, все и всех знавшие, были весьма популярны среди боевых полков. Многие из них вышли из этих же боевых частей, после того как врачебные комиссии поставили в их летных книжках заключение: «Вести боевую работу противопоказано». Среди них Черенок имел много знакомых. Летчикам было известно, зачем он ездил в Москву, поэтому его появление в общежитии отряда было встречено приветствиями и поздравлениями. Через минуту он уже знал, что полк Хазарова недавно перебазировался, в него прибыла еще одна группа пополнения и что два дня назад командующий армией вручал в полку награды. Черенок спешил в полк, но день оказался настолько нелетным, что даже транспортные самолеты и те не поднимались в воздух. Зима в Белостоке стояла не московская, теплая, хотя снега намело сугробы. Облака ползли чуть не по верхушкам деревьев. Над полями стоял туман. С наступлением темноты в лучах автомобильных фар начинали дрожать маленькие цветные радуги.
