Борис Бурлак - Граненое время
— Он ведь тоже привык все делать сам.
— Привык, привык! Мне-то от этого не легче.
«Газик» нырнул в зеленый тоннель: по обе стороны проселка в рост человека стояла кукуруза. Захар тронул водителя за плечо, открыл дверцу.
— Полюбуйтесь, — сказал он, желая отвлечь Витковского от невеселых мыслей.
Кукуруза была хорошая. Захар Александрович потрогал ветвистый куст, протянул руку к Витковскому — на ладони искрились, дрожали крошечные бусинки.
— Видите, Павел Фомич, как ловко собирает влагу своими листьями-раструбами. Вот смотрите, — он разгреб землю около толстого корня. Земля была сырая, будто после дождя.
— Я не догадывался об этом.
— Хитрая, как все женщины! Такая выдержит любую засуху...
Вторую половину дня они провели в бригадах. Комбайны еще стояли, но вспашка ранней зяби шла полным ходом. Никто не ждал распоряжений сверху, и Витковский похваливал управляющих третьим и четвертым отделениями. Он смотрел на маслянистые гребни иссиня-черной пашни, думая о том, что уже не он, а кто-то другой выйдет на это поле будущей весной. До чего похожа смена времен года на смену поколений, разница только в масштабе времени.
— Да, скоро осень, — -сказал Захар, когда они подъезжали к центральной усадьбе. — Дни убывают, черт побери, с катастрофической быстротой.
— Что дни, жизнь убывает, — глухо отозвался Витковский.
Дома он нашел на столе письмо Журиной, присланное по почте. Не сбросив с плеч крылатой плащ-накидки, он сел за стол, выдвинул правый верхний ящик, где вместе с пистолетом хранились его очки, специально заказанные для чтения.
Наталья писала:
«Павел!
Я уже и не знаю, что и подумать. Правда, ты очень занят, однако мог бы выбрать за полтора месяца часок-другой. Мне иной раз кажется, что ты просто избегаешь встреч. Извини, пожалуйста, все мы, женщины, такие мнительные.
В начале сентября еду в Москву, по делам нашей экспедиции. Из Москвы — в отпуск. Мне предлагают путевку на Рижское взморье. Правда, говорят, что туда ехать поздно. Но я северянка.
До свидания, теперь уже глубокой осенью».
Он ждал совсем другого: упреков, обвинений. И вдруг эта записка, где в каждом слове угадывается женское достоинство, даже превосходство.
Наотрез отказавшись от обеда, который приготовила Пелагея Романовна, он немедленно отправился к Наталье.
И опять вьется, петляет по косогору торная дорога, рассекают застоявшийся вечерний воздух крылья автомобиля. С юго-запада надвигается на притихшую степь гроза, там посверкивают молнии. Но грома еще не слышно.
Стало накрапывать, когда он остановил разгоряченный «газик» у знакомого палисадника. Со стороны протоки подул ветер, и георгины низко поклонились позднему гостю.
Наталья встретила его на ступеньке дощатого крыльца (значит, ждала). Он хотел было подать руку, но она, клонясь всем корпусом вперед, словно падая, озорно кинулась ему навстречу прямо со ступеньки. Он поддержал ее за локти, осторожно опустил на землю, тронутую оспой налетевшего дождя.
— Наконец-то, — сказала она, целуя его в небритую щеку. — Я знала, что ты сегодня обязательно приедешь!.. Что же мы стоим? Идем в хату, — и, взяв его руку, повела на зыбкое крылечко.
Витковский поднимался вслед за ней слепым шагом идущего на казнь. В комнате Наталья заглянула ему в лицо и отступила.
— Что с тобой, Павел? Как ты изменился...
Она зажгла люстру. Он прикрыл глаза ладонью.
— Не надо. Еще светло.
— Пожалуйста, как хочешь.
Он сел у открытого окна. Снова подул ветер, и на этот раз ему неохотно поклонились простенькие, в ярком наряде мальвы. Он отвернулся от них, стал закуривать.
— Я сейчас, — сказала Наталья и пошла было на кухню.
— Ничего не надо. Я только на минутку.
— Что с тобой?...
Он тщательно размял сигарету, поискал мундштук в карманах, щелкнул зажигалкой, стал прикуривать — огонек не разгорался, чуть не потух вовсе. Наконец Витковский жадно затянулся, поднял голову и нечаянно встретился глазами с лейтенантом, весело наблюдающим за ним с простенка, еще не затемненного сумерками.
Наталья перехватила его взгляд.
— Да что с тобой, в самом деле, Павел?
— Произошла трагическая ошибка... — начал он и остановился. Но тут же больно подстегнул себя: трус! — В сорок третьем году, под Харьковом, я застрелил на поле боя офицера. Это был твой муж...
Наталья наугад сделала шаг к нему.
— Опомнись, Павел, что ты говоришь?! Ты, ты застрелил Михаила?.. — уже тихо спросила она, оглушенная собственными словами. И вдруг вскрикнула: — Неправда!.. Михаил пал смертью храбрых, мне писали... — Она метнулась к туалетному столику, где хранилась похоронная.
— Я принял его за беглеца.
Наталья остановилась, выпрямилась. Медленно повернувшись к окну, она посмотрела поверх Витковского, туда, в степь, над которой свесились белые пряди ближней тучки, — ветер спешил унести ее подальше от грозового ливня, что шел, высвеченный молниями, под частые удары громовых литавр.
— Рассказывай, — твердо произнесла она, подходя к столу. И не в силах больше сдерживать себя, упала грудью на стол, заплакала горько, безутешно, как плачут вдовы.
Витковский не мог смотреть на нее, не мог смотреть и прямо перед собой, чтобы не встретиться глазами с лейтенантом, который по-прежнему наблюдал за ним с высоты своего простенка, то и дело освещаемого пронзительными вспышками молний.
— Говорите, я слушаю.
Он обернулся: в глазах Натальи было столько горячечной боли, что он откинулся на спинку стула, в тень.
Рассказывая, он сперва пытался смягчить свою вину, вспоминая детали боя, которые, пусть в ничтожной степени, могли бы оправдать тот выстрел. Но, приблизившись к развязке, он понял, что снисхождения не будет: полковник Синев незримо присутствовал здесь и готов был уличить его во лжи. Тогда он не стал больше цепляться за соломинки.
Уже все сказав, добавил:
— Твой муж служил в дивизионе Синева.
— Миша служил у Василия Александровича?.. — Наталья встала. — Но почему же Василий Александрович молчал до сих пор? Почему? Ах, да, он не знал, что я и что Миша... Откуда ему было знать... — Она медленно ходила по комнате, рассуждая сама с собой и совершенно не замечая Витковского. — А если бы здесь не было Василия Александровича?..
Он не мог больше оставаться в ее доме и не мог уйти отсюда.
— За что? За что карает меня судьба двойной карой? Значит, все-таки это правда? — полушепотом спросила она его.
Витковский отвел глаза в сторону.
— Боже мой, так можно сойти с ума... И вы еще жили на свете после этого?
Он дрогнул, тяжело поднялся.
— Прощай, Наташа. Я сказал все.
И вышел из ее дома, который со всех сторон обступили сумерки. Наталья не отозвалась. Она поняла, что его нет, только тогда, когда под окнами вспыхнул свет и вдоль улицы легли на мокрую землю длинные режущие лучи автомобильных фар.
Она подбежала к раскрытому окну. Но, испугавшись своего поступка, отпрянула назад...
Утром Наталья не могла идти на работу. Главный геолог прислал уборщицу узнать, что с ней. Потом явился врач экспедиции, пожилой добродушный человек. Он долго выслушивал ее сердце, измерял кровяное давление и все удивлялся, как это она, Наталья Сергеевна Журина, такая энергичная женщина, начинает сдавать свои п о з и ц и и.
— Не хотелось бы заводить историю болезни, да придется, — говорил он, принимаясь за рецепты.
К Наталье каждый вечер приходили Ольга Яновна и Надя. Ольга знала все, ни о чем не спрашивала. Надя же в первый день ничего не знала и тоже, как и врач, пыталась шутить, подбадривать свою милую Наталью Сергеевну. Но потом, когда Ольга рассказала ей правду о Витковском, Надя всплакнула и притихла. Все трое понимали теперь друг друга с полуслова. Дробное эхо войны, докатившееся через восемнадцать лет, едва не стоило Наталье жизни, и это эхо, отраженное, усиленное ее бедой, потрясло всех знавших ее женщин.
У Натальи был еще бюллетень, когда она поднялась с постели и попросила Надю проводить ее в степь, подышать свежим воздухом. Надя обрадовалась, хотела помочь одеться.
— Мне лучше, не беспокойся, — сказала она, посмотрев в зеркало из-за Надиного плеча: Надя пыталась загородить собой старенький трельяж.
Всю неделю шли дожди. Они начались с той буйной ночной грозы, которая заключила счет летним дням, и продолжались с небольшими перерывами, тихие, безветренные, обложные. (Осень что-то очень рано постучалась в дверь.) Но вчера небо прояснилось, подул южный ветер, и земля робко зазеленела.
Наступила вторая молодость степи. Без подснежников, без тюльпанов, без костров цветущей по суходолью чилиги, — короткая и скромная вторая молодость.
Наталья остановилась на холме, неподалеку от буровой вышки. Внизу, огибая валуны, бежал по лощинке заброшенный проселок, даже колеи его давно заросли подорожником. Над лощиной плавно кружил, то снижаясь, то взмывая в вышину, одинокий беркут. Наталья долго наблюдала за ним, пока он камнем не упал в ковыль и не скрылся на низовом лету в овраге. Она вспомнила, что это здесь, на этом проселке, убил Витковский в прошлом году подорлика.
