Василий Решетников - Что было — то было. На бомбардировщике сквозь зенитный огонь
Командующий ВВС счел за лучшее доложить о своем решении Сталину, но, поскольку тот был на отдыхе, хотя бы заручиться поддержкой генерала армии А. И. Антонова.
— Вы командующий, вы и решайте, — уклонился от прямых указаний начальник Генерального штаба. Но А. А. Новикову этого было вполне достаточно.
— Ну что вы боитесь? — увещевал он А. Е. Голованова. — Мы дадим вашим бомбардировщикам такое прикрытие, что ни один немецкий истребитель не пойдет к ним. В общем, колебаться нечего, решение принято.
И назвал время удара: 13.10.
Это восторг и диво, когда ясным днем 7 апреля плотный поток более полутысячи дальних бомбардировщиков в сопровождении 150 истребителей и под прикрытием над целью еще одной сотни взломал бомбами крупного калибра последние узлы немецкого сопротивления, открыв нашим войскам путь к цитадели. Атака хлынула в проломы, и крепость пала.
Наши штурмовики сумели подавить значительную часть зенитных батарей, заблокировали на аэродромах основную массу немецких истребителей, а те, что успели подняться в воздух, сквозь такое скопище воздушного оружия не сумели даже приблизиться к бомбардировщикам. Ни одной потери в том грандиозном шествии не случилось. Об этой выдающейся воздушной операции вспоминал в своих послевоенных записках целый ряд крупных военачальников. С восторгом писал о ней и А. Е. Голованов (даже несколько преувеличил впечатление, записав, будто «крепость, т. е. все то, что составляло цель, было, по сути дела, стерто с лица земли»), но ни словом не обмолвился не только о своих возражениях, предшествовавших принятию решения на дневной удар, но и об истребительном прикрытии, обеспечившем полную безопасность и свободу действий боевых порядков дальних бомбардировщиков. Знаменательно, что после крушения под ударами головановской армии кенигсбергских укреплений Золотая Звезда Героя досталась Новикову. Голованова обошли…
Александр Иванович, видя мое «смирение», иногда все-таки уступал «по-хорошему» моим просьбам и за последние месяцы расщедрился врастяжку еще на четыре боевых вылета.
Ну, а уж когда приспел тот знаменитый день, 16 апреля, перед началом решающей Берлинской операции, командир не осмелился взять грех на свою душу и снова пустил меня в боевой полет вместе со всем полком.
18-я воздушная армия в ту ночь, к самому рассвету, к минуте начала атаки, 750 кораблями со всех восточных направлений сходилась в район Зееловских высот для удара по опорным пунктам второй полосы обороны противника.
Ночь, пока мы были в пути, стояла ясная, но темная, безлунная, вся в густой россыпи звезд. Идем строго по горизонту, сохраняя уже выбранную боевую высоту. Никаких маневров в этом плотном потоке устремившихся на запад самолетов: высота, курс, расчетная путевая скорость — все должно быть исполнено, как музыкальная партия в огромном оркестре, хотя, признаться, не только того «оркестра» мы и ближайших соседей пока не видим, даже не чувствуем. Да идет ли кто рядом с нами? Крутом немая чернота, и только звезды блещут.
И вдруг, когда под правым крылом проходила Познань, над нами взорвался крупный зенитный снаряд. Один-единственный. Видно, какой-то чудак-зенитчик, то ли сдуру, то ли спросонья, бухнул одиночным выстрелом в ночное небо просто так, бесприцельно.
Но, боже, что началось! Весь окружающий нас, казалось, мертвый мир, мгновенно засверкал сигналами «я свой». Ракеты посыпались со всех сторон, на разной высоте — сверху и снизу, впереди, с боков и сзади. От неожиданности такой картины я весь съежился, только сейчас осознав, в какой спрессованной массе мы несемся на цель, еще больше уплотняясь по мере сближения с нею.
Но вот за спиной уже зарозовело небо, потом прояснилось пространство и впереди, хотя на земле все еще была ночь. Внизу кипел огонь артиллерийской подготовки и авиационных ударов. Мы вышли на предназначенный нам опорный пункт и в массу непрерывно рвущихся бомб запустили и свои. Уже на развороте мы увидели цепь лучей, стелившихся по земле и светивших в сторону вражеских войск. То были те 140, ставших знаменитыми, прожекторов, которые мгновенно включились, чтоб ослепить противника в минуту начала атаки.
Я пока не знал, что это был мой последний, 307-й по счету, боевой вылет. Но случилось именно так.
Полк до конца войны еще не раз вылетал на бомбежку немецких войск и его укреплений, но общее напряжение постепенно спадало, а временами, казалось, будто нас попридерживают. Предположение, однако, не было досужим. На исходе войны наши отношения с союзниками, внешне вполне благопристойные, содержали, впрочем, как и во все предыдущие годы военных действий, серьезную, а порою опасную, внутреннюю напряженность. Позже Черчилль будет откровенно сожалеть, что в свое время, когда наши фронты подходили к госгранице, союзники упустили возможность двинуть свои войска с Балкан к Балтийскому морю, чтоб отсечь Советскую Армию от Западной Европы и овладеть Германией без нашего участия, но, видимо, в успехе последнего намерения он был не очень уверен.
Союзников не все устраивало в перспективах послевоенного устройства восточноевропейских государств и самой поверженной Германии. И хотя высшее военное руководство все еще одаривало друг друга самыми высокими орденами своих стран, союзные нам войска немалыми силами содержались в состоянии боевой готовности. Любой конфликт мог обернуться силовым приемом со стороны недавних братьев по оружию. Не спускали с них глаз и мы. Слава богу, все обошлось.
В ночь на 9 мая, в предчувствии какого-то великого, как чудо, свершения, конкретное выражение которого никто не представлял, мы никак не могли заснуть. В комнате, где обитало нас не то 6, не то 8 полковых командиров и штурманов, при зашторенных окнах горел свет, а мы, завалясь на койки, все еще продолжали друг с другом переговариваться. Потом вскакивали, прохаживались вдоль стен или выходили за дверь на очередной, уже одуряющий перекур. Кто-то безнадежно крутил невесть где и как добытый старый приемник, вылавливая на чьих-то славянских языках обрывки фраз, вроде бы свидетельствовавших об окончании войны, но такие комбинации слов мы ловили и раньше, еще с начала мая, а война все шла и шла.
И вдруг за стенами дома неожиданно поднялась оглушительная стрельба.
Я выключил свет и распахнул окно. Откуда и кто вел огонь — понять невозможно. Мы и сами потянулись к пистолетам. Никто в первую минуту не подумал о действительной причине поднявшейся канонады. Не так эта весть должна была прийти к нам, да и жаль было бы разочаровываться в надеждах, поддавшись заблуждению. Может, банда прорвалась в город? Дело вполне возможное — шаек вокруг хватало, а слухов о них — еще больше. Но кто-то, пробегая внизу, исступленно орал:
— Победа-а-а! Победа-а-а!
Через минуту и мы, скатившись на землю, палили в ночное небо со всех пистолетных стволов. Нас охватили одуряющая взволнованность, необъяснимое состояние, было чувство утраты реальности.
Возле штаба полка появился командир корпуса Логинов, его штаб находился рядом с нашим. Побаиваясь, не без оснований, за опасные последствия беспорядочной стрельбы, он сквозь невероятный треск пробил наконец до нашего сознания команду:
— Построить полк!
Стрельба постепенно умолкла. Шапошников окончательно остудил страсти, построил всех в шеренги и доложил комкору.
— Зарядить оружие! — скомандовал он.
Когда мы снова замерли, Евгений Федорович поздравил нас с Победой, поблагодарил за боевую доблесть и вечной славой помянул павших в бою. По его команде полк трижды грохнул салютом в честь Победы и отправился, как он потребовал, в общежитие на отдых.
Какой там отдых!
Разгоряченные и взволнованные, мы вернулись в свою комнату, распахнули при полном освещении все окна и, не зная, как выплеснуть свою взволнованность, пели, хохотали, паясничали и вместе с тем обреченно взирали друг на друга: радость наша явно не дотягивала до логического завершения. Ничего не поделаешь, никуда не уйдешь — уж не в такие праздники без вина не обходились, а тут — такое!!! Но на дворе ночь и никаких знакомых шинкарей.
Черти вы, черти! Да если б вы знали, что лежит в моем чемодане, дожидаясь этого дня, вы, пожалуй, не заглядывая вперед, давно извлекли бы этот, ставший сейчас бесценным, дар и нашли бы повод разделаться с ним раньше. Это был именно дар. Однажды наш оружейник Арзали Алхазов в случайном разговоре под крылом самолета заговорил о доме, о родных, что живут где-то в горах, на Кавказе, и о том, что писем оттуда почти не бывает. Всю войну напролет прожил он на аэродроме, спал — если спал, то где и на чем? — день и ночь, как заводной, выбиваясь из сил, катал и подвешивал бомбы и, казалось, только для этого и был сотворен, а у него где-то дом, семья, уже очень немолодая мать. Да что ж это мы, без него не управимся? Я взял да и оформил для него отпуск, чтоб хватило и на дом, и на дорогу. И вот в конце апреля, вернувшись в полк, Алхазов принес мне литровую бутылку великолепного крепковатого домашнего вина.
