Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
До тычки дело не дошло, и я стал собираться в путь. Мое двухнедельное пребывание в родной станице было наполнено бурными событиями: женитьбой, скандалами, выговорами, угрозами развода, после встречи тещи с подружками матери. Я пытался объяснить матери, что я уже офицер, мне двадцать три года, и просил бросить ее слушать подружек. Но как она могла бросить их слушать. Это была ее жизнь, среда, и других она не знала. Особенно раздражало всю мою родню — и старую и новую — скромное лейтенантское жалованье: «Летчик высоко летает, много денег получает». Очевидно, тесть и теща исходили именно из этой поговорки, когда экспроприировали почти все деньги, посланные мною жене для приезда в Качу. И она приехала, голодая два дня в дороге, в стареньком пальто и брезентовых туфельках среди зимы. Прошло немного времени, и пальто потребовали вернуть назад, в Ахтари. Я нашел квартиру в рабочем поселке летной школы, заплатив по пятнадцати рублей за два месяца вперед. Так мы начали семейную жизнь.
Должен сказать, что с самого начала попал под пресс, мягко говоря, значительных экономических трудностей. Можно запугать репрессиями народ и оболванить армию, отсеченную от него усиленным идеологическим наркозом, можно монополизировать средства массовой информации и путем бесконечного повторения зрительного ряда вдолбить людям что угодно (невольно возникает психоз и условный рефлекс, если на каждом шагу слышишь слово «Сталин» и видишь изображение усатого человека, а на политзанятиях тебе в течение часа раз пятьдесят объяснят, что это великий вождь), можно раскинуть по всей стране филиалы центра карательных органов и сделать осведомителем практически каждого второго жителя государства, объявив, что всякий коммунист и даже сочувствующий одновременно является и чекистом — все это у нас было проделано к середине тридцатых годов, но экономику не обманешь. В результате «великих переломов» страна жила в борьбе за кусок хлеба, право на который нужно было доказать истовостью в труде и идеологической подготовке, иначе в условиях конкуренции, перед которой рыночная — детская забава, очень легко было умереть с голода, что происходило сплошь и рядом. Процесс потребления пищи стал привилегией, благодеянием и результатом яростной борьбы, подобной той, которую вели первобытные люди за огонь и пищу в своих пещерах. С этого времени десятки миллионов людей, идущих в «светлое будущее», вместо идеальных разговоров о вершинах коммунизма, о чем сообщалось в газетах, только и обсуждали вопрос о хлебце да колбаске.
Именно поэтому двадцатитрехлетний офицер, обучаемый на курсах командиров звеньев, оказался в весьма сложном материальном положении. Мне платили сто девяносто рублей — по тем временам не такие уж плохие деньги. Но жизнь была организована таким образом, что я по-прежнему мало видел эти рубли. Во-первых, доблестное рабоче-крестьянское государство не выплачивало ни копейки уже всерьез заболевшей от такой жизни вдове погибшего красноармейца. Если Наполеон только сказал, что солдаты — навоз истории, то в Красной Армии эти слова получили свое полное воплощение.
Теперь я высылал матери ежемесячно двадцать пять рублей, и время от времени стыдил братьев, сначала Василия, а потом приехавших к нему в Ленинград Ивана и Николая, попавших по вербовке на военную судоверфь, где они оббивали обшивкой корпуса торпедных катеров и неплохо зарабатывали. Приоделись, курили хорошие папиросы, а заботы о матери переложили на плечи красного военлета.
С первого же дня моей семейной жизни серьезные претензии на мое жалованье стали предъявлять и родители жены. Требование помощи содержалось в первом же письме, в том самом, в котором указывалось вернуть старенькое пальто, в котором Вера приехала на Качу, составлявшее ее единственное приданное. Семейный мир дорого стоил, и приходилось высылать родителям жены тридцать пять — сорок рублей в ответ на острую как тычка, постановку вопроса: «Шлите гроши, жить нечем». Все бы ничего, но моя мать и теща, не разговаривавшие друг с другом до конца своих дней, постоянно сообщали соседям о присылаемых суммах, и если кому-то доставалось хоть на рубль меньше, то я об этом сразу узнавал из писем, полных воплей, угроз и обвинений. Пятнадцать рублей мы платили за комнату, правда, хорошую и светлую. Нужно было одеть жену. На полный ход уже внедрялась система бесконечных займов государства у ободранного народа: создавалась иллюзия получения денег. Только получишь и сразу «добровольно» отдашь. Жесткими были условия выплаты партийных взносов и дорогим питание. Крымские татары знали цены лишь в рублях. И потому, если Вера завтракала и обедала в столовой для вольнонаемных на территории школы, обычно в ассортименте: суп-брандахлыст, ряженка и липкий хлеб, то на ужин я брал половину своего хлебного пайка, выдаваемого в летной столовой, и делал бутерброд, водружая на хлеб половину своего ужина: пюре, котлету или тефтелю. Возле входа в столовую нас ожидали жены, человек пятнадцать. Многие из них, в том числе и Вера, уже беременные. Для них мы и несли половину своих ужинов. Найдешь в темноте жену и тихонько сунешь ей сверток.
Словом, жилось туговато. Впрочем, вскоре Вера сделала попытку прорвать кольцо экономической блокады. К своему немалому удивлению, придя вечерком сдать белье в прачечную, я обнаружил, что квитанции о приемке выписывает моя собственная супруга, бодро покачивая при этом кудрявой головой. Конечно, это сразу несколько облегчило давление на наш семейный бюджет: ее зарплата сорок рублей — грань биологического существования, но все же деньги, да и паек, хотя и скудный. Теперь моя молодая жена — трусиха, как я ее называл, гораздо бодрее ныряла в одну из многочисленных дырок, которые проделали в заборе школы жены для обходного маневра мимо проходной.
Впрочем, жили мы еще благополучно. К моему товарищу постарше приехала из Мелитополя, с двумя детьми, жена, опухшая от голода. Страшное это зрелище, времен рывка к светлому будущему: слоновые ноги и руки молодой женщины, ее лицо, с огромными отеками под глазами. Мы оказали товарищу экстренную помощь: пожертвовали свой артельный, выдаваемый на наш стол, ужин. А в Ахтарях, как мне потом рассказывали, продолжалась интенсивная погрузка хлеба на иностранные пароходы. Кстати, судьба моего товарища, к которому приехала опухшая жена с детьми, сложилась грустно. Через некоторое время уже в Киеве нам зачитали приказ, где фигурировала его украинская фамилия с окончанием на «ко». В Белорусском Военном округе, куда был направлен, он попал в туман вместе с группой самолетов, которые вел в полете, потерял ориентировку в пространстве и почти все самолеты этой группы погибли, врезавшись в землю. Довольно обычный, но какой печальный конец для летчика. Когда я слушал этот приказ, как обычно анализирующий произошедшее и пытающийся свалить все беды нашей, еще очень слабо технически оснащенной авиации (не было, например, радиосвязи), на конкретных людей, из кожи вон лезущих, но не могущих уйти от клейма то недисциплинированных, то невнимательных, то беспечных, словом злокозненных и всегда виноватых, то вспоминал Качу, прогретое солнцем море у берега, где мы купались с женами.
Учили нас неплохо. Командир звена — немаловажная фигура в авиации. От его летного мастерства, от умения ориентироваться в пространстве и не терять головы в сложных ситуациях, боевой выучки, зависит жизнь еще двух летчиков. В воздушном бою он должен суметь грамотно распределить силы и обеспечить взаимодействие, что бывает очень непросто сделать за считанные секунды. Ну и, конечно, он должен делать все хоть немножко лучше, чем его подчиненные, быть для них авторитетом. На курсах командиров звеньев мы освоили новую, мощную по тем временам и хорошо вооруженную машину, самолет-разведчик Р-5. Совершали на ней длительные полеты по маршруту, бомбили цели, вели огонь по мишеням из переднего пулемета, которым пользовался летчик — через винт, и с турельного, бортового пулемета, с которым управлялся штурман. Нас учили производить расчеты, необходимые для уничтожения цели, тактике воздушного боя, которая в те времена была еще очень незамысловатой. Учили астроориентировке, особенно в ночное время, по сторонам света и звездам. Осваивали мы и искусство разведки в расположении противника, что я, позже, уже во время войны, любил и умел делать. Углубленно изучали приборы и анализ метеорологической обстановки, с прочтением ее карт.
Я любил заниматься этими необходимыми летчику-профессионалу предметами. Но очень часто приходилось отрываться от них для марксистко-ленинских идеологических инъекций, в которых, впрочем, как я сейчас понимаю, и не пахло ни марксизмом, ни ленинизмом. Наши идеологические златоусты, набиравшиеся сил на летных харчах, заливались соловьем. Помню комиссара школы, профессионального идеолога, сроду не летавшего, который, используя весь регистр голосовых связок, грозно призывал нас хорошо учиться, чтобы быть готовыми, в связи с приходом к власти фашистов в Германии, воевать со всей Европой. Этот храбрый дядя хорошо знал, что в случае войны в кабину боевого самолета его не посадят. Да, обстановка в Европе накалялась, но ведь именно это, казалось бы, должно было заставить Сталина, окончательно пришедшего к власти, как и Гитлер, в 1933 году (еще одна удивительная историческая параллель), искать какие-то нетрадиционные дипломатические ходы, новых союзников, вместе с которыми можно было бы уравновесить ситуацию. Вместо этого последовала финляндская авантюра и разгул безграмотных идеологов, которые, подобно пресловутому Мехлису, постоянно подсовывали Еське карту мира, расчерченную красными стрелами ударов непобедимой Красной Армии, без всякого расчета собственных сил, средств и возможностей противника.
