Антон Деникин - Старая армия
Мы летим стремглав, на ходу застегивая пояса. Строимся. Подходит начальник училища, читает телеграмму, поздравляет нас с производством в офицеры и кратким задушевным словом напутствует в новую жизнь.
И все.
* * *Мы несколько смущены и даже как будто растеряны: такое необычайное событие, и так просто, буднично все произошло… Но досадный налет скоро расплывается под напором радостных чувств, прущих из всех пор нашего преображенного существа. Спешно одеваемся в новую форму и неуверенной походкой, с путающейся между ног шашкой и цепляющимися — у кого есть — шпорами, идем несколько верст по пыльной дороге до первого извозчика — в город. Одни к родным или к друзьям — поскорее приобщить их к своей радости; другие — просто в город — в шумную толпу, в гудящую улицу, чтобы окунуться с головой в полузапретную доселе жизнь, несущую — так крепко верится — много света, радости, веселья…
Вечером в «Шато-де-флер», в «Минерашках», на Трухановом острову дым стоит коромыслом. Кто не помнит первых дней после производства молодых офицеров в Петербурге, Москве, Киеве!.. Кто не смотрел с сочувственной улыбкой или добродушным ворчанием на сумасбродства молодежи! Но если вы, читатель, пуританин или просто «принципиальный противник военщины», мой вам совет: вспомните далекое и милое прошлое, праздник просвещения в старой России — Татьянин день. Когда вы забывали и годы, и седины, и больную печень… Пели «Gaudeamus», пили, целовались… И, может быть даже от избытка чувств и возлияний, клялись в верности заветам перед видавшей всякие виды вешалкой у Яра… Ведь было?
И тогда многое вам станет понятным.
Мы кочуем гурьбой из одного места в другое, принося с собою буйное веселье. С нами — большинство училищных офицеров. Льется вино, затеваются песни, сыплются воспоминания. Под смех бывших начальников и подчиненных раскрываются развеселые юнкерские проделки.
Кто-то бесподобно имитирует речь капитана Л-го:
— Ну-с, батенька, пора отвыкнуть от домашней распущенности. Вы — юнкер!
Другой, обнявшись с капитаном К-ко, твердит упрямо:
— Нет, дорогой, не отвертишься. Бутылка пива за тобой. Ведь полчайника выдул!..
Оказывается, шел юнкер за несколько дней до производства из артиллерийской лавочки, неся чайник, полный пива, и на линейке повстречался на беду с К-ко.
— Аркадий, что несешь?
К-ко говорил «ты» тем своим юнкерам, которых любил, и это очень ценили.
— Кипяток, господин капитан.
— Дай напиться!
— Обожгетесь, господин капитан.
— Ничего, выдержу.
Поднес к губам и выпил добрую половину…
— Спасибо, ступай дальше.
Молодой подпоручик полон доброго чувства к бывшему своему взводному офицеру за ласку и великодушие. «Ведь мог погубить»…
В голове — туман, а в сердце такой переизбыток нежности, что взял бы вот в охапку весь мир и расцеловал.
Должно быть у всех такое настроение, за исключением, разве нескольких забияк, вступающих в ссору с «вольными». Кажется даже, что рискни в этот день появиться среди нас поручик В-ч — тот самый, из дисциплинарного батальона — и его бы помиловали…
Потом люди, столики, эстрада — все сливается в одно многогранное, многоцветное пятно и уплывает
* * *Через день-два поезда уносят из Киева вновь произведенных офицеров во все концы России — в 28-дневный отпуск, после которого начинается для них новая полоса жизни и службы.
В артиллерийской бригаде
IОсенью 1892 г. я прибыл к месту службы, во 2-ю полевую артиллерийскую бригаду — в город Белу Седлецкой губернии.
Это была типичная стоянка для большинства войсковых частей, заброшенных в захолустья Варшавского, Виленского, отчасти Киевского округов — где протекала иногда добрая половина жизни служилых людей. Быт бригады и жизнь городишки переплетались так тесно, что о последней стоит сказать несколько слов.
Население Белы не превышало 8 тыс. человек, в том числе около 6 тыс. евреев. Евреи держали в своих руках всю городскую торговлю, они же были поставщиками, подрядчиками, мастеровыми, мелкими комиссионерами. Без «фактора» нельзя было ступить ни шагу; они буквально за гроши облегчали вам хозяйственное бремя жизни и доставали из Бреста, Варшавы — откуда угодно и что угодно. Кроме общедоступных средств сообщения, они пользовались еще своими особенными, значительно ускорявшими сношения: так, «пантофлевая почта» успешно конкурировала с государственной, а стенки вагонов товарных поездов были испещрены какими-то иероглифами, которые находили где-то адресатов и сообщали им цены, предложения, заказы… Скорость и дешевизна! О таких событиях, как крупный выигрыш, павший на билет варшавской лотереи, принадлежащий кому-либо из местных обитателей, перемещение в Белу новых частей, смена губернатора — мы узнавали при посредстве «пантофлевой почты» гораздо раньше, нежели из газет.
У евреев можно было покупать что угодно, обзаводиться, одеваться — в долгосрочный кредит, перехватить денег под вексель — на покрытие нехватки в офицерском содержании. Раньше этим пользовались широко и запутывались основательно. Но в мое время бригада жила скромно, не многие входили в долги. При мне оставалось только 4–5 старых офицеров — неисправных должников, с которых казначей хронически удерживал 2/5 содержания по старым исполнительным листам.
Среди бельских евреев было очень мало интеллигентных людей. Почти все, не исключая семьи местного миллионера Пижица, держались крепко «старого закона»; мужчины носили длинные лапсердаки, женщины — уродливые парики; своих детей учили в хедерах; молодежь, проходившая курс в гимназиях, обыкновенно не оседала в городе, рассеиваясь в поисках более широких горизонтов.
Возле нас проходила жизнь бедного местечкового еврейства — внешне открыто, по существу же — совершенно замкнутая и нам чуждая. Там создались свои обособленные взаимоотношения, свое обложение — так же исправно взимаемое, как государственным фиском, свои нотариальные функции, суд и расправа, чинимые кагалом и почитаемыми цадиками и раввинами; своя система религиозного и экономического бойкота. В Люблине существовала подпольная анонимная лотерея, с агентурой, распространенной по всей Польше, действовавшая параллельно с государственной, на те же номера, но с уменьшенными, более доступными ставками; благодаря организованной круговой поруке не было случая неисправной уплаты выигравшим… Точно так же, как, вследствие интимных отношений с местной полицией, не было случая привлечения этого сообщества к ответственности…
Войсковые подрядчики где-то, в негласном трибунале, разграничивали между собой районы поставок, обращая официальные торги в фикцию, получая на «кормление» определенные полки и батареи.
То специфическое отношение к местечковым евреям со стороны офицерства, которое давало бесчисленные темы для старых еврейских анекдотов, для похождений развеселых корнетов, выведенных Крестовским, к 90-м годам значительно изменилось. Буянили еще изредка неуравновешенные натуры, но дебоши не облекались уже ореолом, а ликвидировались негласно и прозаически — вознаграждением потерпевших или командирским воздействием.
Бывало, и в бригаде погуливали еще последние могикане… Старый штабс-капитан Р-в въедет верхом по десятку ступеней в лавку Кагана, напугав до обморока его вечно беременную супругу… Или, после товарищеской пирушки, возвращаясь домой глубокой ночью, подпоручик С-ий устроит извозчикам-балагулам, дежурящим на городской площади, «конное батарейное ученье»…
А наутро — хорошо еще, если только бригадирский разнос… Бывало, позовут «на исповедь» к Ивану Александровичу Гомолицкому — бессменному выборному председателю офицерского суда — это много неприятнее.
Наиболее колоритной фигурой среди «могикан» был подпоручик К-ий, опоздавший с рождением своим, по крайней мере, на четверть века. Отличный артиллерист, человек начитанный и остроумный, он был, очевидно, «рожден для бурь и битв»; и, не находя выхода своей буйной натуре в тихой заводи уездного городишки, чудил и скандалил без удержу. Проделкам и «битвам» его не было счету.
Как-то раз захватил он на улице грязного, оборванного еврейского мальчугана, повел его в заезжий цирк и, купив два билета, посадил его с собою в первый ряд, занятый уездной знатью… Надо было видеть испуг мальчугана и возмущение знати!
Но выходки К-го носили чаще буйный характер. По поводу и без повода он чинил расправы, приводившие в трепет население и в негодование начальство. При этом ходил в толпу один и безоружный, ничего не боясь. И это, вероятно, импонировало, так как его никогда не трогали. Только однажды, преследуя человека, будто бы задевшего его, К-ий встретил отпор и угрозы со стороны собравшейся толпы. Не долго думая, он сорвал с петель дверь в ближайшей лавке и ею расправился и с «виновником», и с его защитниками. Потом, спокойно подойдя к оставленному тут же на площади коню, сел верхом и шагом поехал сквозь толпу. И на ходу бросил прибежавшему на шум старшему стражнику:
