Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Книга третья
— Да перестань ты, — с грустной улыбкой оборвала его Липа. — Ты мне прежде всего муж. Любимый муж, а не постылый. А уж боец партизанского отряда это потом.
— А по-моему, наоборот, — перебирая ее душистые волосы, возражал Дронов.
Так они и жили, деля поровну жалкий паек и возрастающие тревоги.
На футбольной площадке счет был уже четырнадцать-десять в пользу одной из команд, когда Липа заметила, что по узкой глинистой дорожке, ведущей от железнодорожного полотна к их дому, неторопливо поднимается в своем черном промасленном комбинезоне Иван Мартынович со своим стандартным чемоданом в руке. О таком рундучке можно было много песен и легенд сложить, ибо ни один паровозный машинист, кочегар без него не обходился. Липа заволновалась, бросилась в коридор, стала зажигать керосинку, поставила на нее кастрюлю с жидкой лапшой — этим единственным их продовольствием, которое надо было делить на весь день. А потом не выдержала и, как маленькая девочка, бросилась по крутой глинистой дорожке навстречу мужу, обняла его, прижимаясь высокой мягкой грудью, вся трепетная, хмельная от счастья.
— Сумасбродка! — радостно воскликнул Дронов. — На нас же изо всех окон смотрят.
— Вот и пускай. Пускай смотрят и завидуют, — возразила Липа. — Тебе куда-нибудь сегодня идти?
— Да вроде нет.
— Вот и хорошо. Будем любить друг друга от вечерней зари до утренней, — игриво рассмеялась она. Липа часто так говорила, по-бабьему откровенно, не стыдясь и не опуская глаза под его встречным, довольно смущенным взглядом.
— А ты чем накормишь, чтобы любиться от зари до зари? — засмеялся Иван Мартынович. — Супом из трех горошин, что ли?
Поправляя растрепанную прическу, она игриво промолвила:
— Остальные за Гитлером останутся. С него должок и получай.
— Получим сполна, — пробасил Иван Мартынович, и они спустились в свой подвал, а следом с криком «Папка приехал!» уже бежал за ними маленький Жорка со сбитыми во время футбольной сечи коленками и во все горло кричал на всю окраину:
— Ребята, я больше не играю, папка приехал!
В комнатах с предельно низкими потолками Дронов всегда чувствовал себя неуютно: голова едва-едва не касалась потолочных деревянных балок, всего вершка четыре, не больше, оставалось над ней, и если бы он делал здесь зарядку по утрам, то навряд ли бы ему удавалось поднимать руки вверх.
Дроновы наскоро пообедали, потому что при всем желании не было смысла задерживаться за столом, миски стремительно были опустошены. А сын после ужина снова убежал на улицу. И тогда взрослые остались в радостном одиночестве. Молча и исступленно они ласкали друг друга, словно прощались надолго, надолго. Никогда за все время супружества они не были так близки, как теперь. Жестокое бремя оккупации лишь сильнее их сблизило, словно слило два дыхания в одно.
Липа затаенно радовалась, что уже почти целый месяц никто не стучался в их низкие окна от Зубкова, не нарушал их такого светлого семейного счастья. И обоим начинало казаться, что тревоги и беды военного времени начинали обходить их порог, но это было обманчивым.
Однажды под утро, когда особенно крепким бывает сон, чуткая Липа очнулась от вкрадчивого стука. Был тот предутренний час, когда сумрак уже начинал рассеиваться над железнодорожной окраиной, но даже самый первый гудок Васильевской мельницы еще не прозвучал и тишина была светлой, еще не разорванной им.
— Иван, проснись, это к тебе, — встревоженно прошептала жена.
— Что? Кто там? — проговорил Дронов зевая, тотчас соскочил с кровати и стал нашаривать летние парусиновые ботинки.
Сложное непередаваемое чувство овладело им. Он был и рад пришедшему, и тревожился, потому что его появление несло с собой новые перемены, которые вторгнутся в его, Дронова, до этого относительно устойчивую и во многом спокойную жизнь.
— Подожди, Липа, я сейчас, — сказал он, делая шаг к дверям.
— Маскировку на окно опустить, свет зажечь? — грустно спросила Олимпиада, тягостно вздохнув при этом.
— Не надо, — откликнулся Дронов. — Я знаю, кто пришел, — и с этими словами мягкими неслышными шагами покинул комнату.
Когда дверь за ним захлопнулась, Липа всхлипнула и подавленно прошептала:
— Какая же я неудачливая, видимо, коротким будет мое бабье счастье.
Еще не видя человека, с которым должен был сейчас возвратиться Дронов, она уже глухо ненавидела его, чутьем угадывала, что несет он в их дом тревогу и ожидание опасности.
— Входите сюда, Сергей Тимофеевич, — шепотом пригласил Дронов, и в редеющем предрассветном мраке женщина напряженно всмотрелась в неожиданного гостя.
— Здравствуйте, Олимпиада Дионисиевна, — вежливо сказал вошедший. — С божьим праздником вас.
— А какой еще божий праздник? — вяло спросила Липа.
— Как какой? После двенадцати ночи ведь началось воскресенье.
— Разве? — подавленно вымолвила Липа. — Мы в этом подвале уже путать начали и числа и дни. Живешь в каком-то оцепенении и не знаешь, когда оно кончится, да и чем тоже.
— Зачем же так мрачно, хозяюшка, — усмехнулся пришелец. — Я, например, могу точно вам сказать чем.
— Попробуйте, если вы такой провидец, — пожав плечами, грустно откликнулась женщина.
Гость, не видевший ее лица, улыбнулся этой иронии, спокойно ответил:
— Нашей победой, бегством фашистов и освобождением Новочеркасска. Это я вам с точностью звездочета говорю, так же как и то, что Гитлера будут судить и вешать.
— Кушать хотите? — суховато спросила Липа, никак не комментируя его слова.
— Еще бы. Маковой росинки после вчерашнего обеда во рту не было.
— Я сейчас, как говорится, по сусечкам поскребу.
— А вот этого делать не надо, — весело остановил ее ночной гость. — На этот раз угощаю я, и угощаю щедро. — Сбросив с себя легкий шуршащий плащ, он извлек из карманов две банки свиной тушенки, пачку печенья и несколько плиток шоколада.
— Боже мой! — смягчившись, проговорила Липа. — Уж не волшебник ли вы.
— Как видите, есть немного и от волшебника, — самодовольно подтвердил незнакомец.
— Вот хлеба у нас только почти не осталось, — вздохнула женщина, но гость и тут не опечалился.
— Можно и этому горю помочь, — негромко проговорил он, доставая из карманов плаща свертки с заранее почему-то нарезанным хлебом.
Рассвет ужо лез в комнату, окаемок раскаленного красного солнца поднимался над займищем, высвечивая нехитрое убранство дроновской квартиры.
— Я пойду на кухню, — проговорила Липа, понимая, что здесь она сейчас лишняя. — Открою баночку и тушенку разогрею.
Проводив ее глазами, гость ласково коснулся холодными тонкими пальцами огромной руки Дронова.
— Не вешайте голову, красный богатырь. За последний взрыв партизанский штаб фронта к ордену вас представил. Можете дырочку сверлить на лучшей вашей рубашке.
— Да ну? — обрадованно заулыбался Дронов и тут же смущенно попросил: — Только вы ей не говорите, пожалуйста, Сергей Тимофеевич. Тревожить Липу не хочется.
— Любите? — усмешливо спросил собеседник.
— Не то слово, — жарким шепотом выпалил Дронов. — Жить без нее не могу. Если с ней что случится — под бомбежку попадет или еще что… гранатами обвешаюсь и под первый фашистский танк брошусь.
Гость помолчал, не сводя с него напряженного взгляда, и укоризненно поправил:
— Зачем же так? Фашистских танков пока еще много, а вы, Иван Мартынович Дронов, один. Нельзя так дешево отдавать свою жизнь. Мы же не Дон-Кихоты какие-нибудь.
— Дак ведь я же еще не отдаю, — нагнув голову, пробормотал Дронов.
— Ну, так заранее готовитесь к этому, если не исключаете самопожертвования из кодекса своего поведения. А нужно по-другому. Нужно так, чтобы враг в дребезги, а ты был жив. Чтоб враг харкал кровью, а ты ходил в победителях. Только так, и никак иначе. Вот в чем философия нашего партизанского бытия.
Вошла Липа, неся тарелки с горячей тушенкой и ломтиками выпеченного в немецкой полевой пекарне хлеба.
— Правильно вы молвили, дорогой товарищ. Двумя руками голосую за эту вашу точку зрения. Чего же хорошего, если человек заранее готовится пожертвовать жизнью и лишь во вторую очередь думает о том, как нанести врагу урон.
Пока шла трапеза, она с интересом рассматривала посеревшее от усталости, тревог и бессонницы лицо гостя. Ее тронула сдержанность и предельная деликатность, которая проявлялась в летучей улыбке, скользившей по его губам в тех случаях, когда в его присутствии говорили совершенно наивные, а то и нелепые вещи. Он улыбался с таким видом, будто бы заранее извинял говоривших за оплошность и показывал этой улыбкой, что не будет сердиться на их наивность и неглубокие познания. Освоившись, она неожиданно спросила:
— Сергей Тимофеевич, а это правда, что вы по заграницам много странствовали в качестве нашего разведчика?
