Елизавета Паршина - Разведка без мифов
— Уходите подальше. — Ответила я тихо и, кажется, покраснела.
Конечно, человеку в военной форме тяжело говорить такое, но лучше сказать. Женщины молча отошли. Лица у них были не столько испуганные, сколько озадаченные. Я злилась, что приходится уезжать в тыл, но парадокс был в том, что направление на фронт я могла получить только в Москве. На фронте я знала, что и как делать, а что делать в тылу, понятия не имела, да и знать не хотела. Из леса вышло несколько пограничников, все раненые. Наверно, не было машин вывезти их. Перебинтованы кое-как, лица серые, уставшие. Они коротко рассказали о нападении и первом бое.
— Как там наши? Наступают? — спросил один из них.
Мы не знали.
— Почему не в санбате?
— Не хочется далеко уходить. Мы легкораненые, тут нам найдут, чем заняться.
Поговорили немного о том, чего никто из нас не знал — о положении на границе. А границы уже не было. Был фронт.
В полдень нас обстреляли штурмовики, и мы без завтрака поехали дальше. На втором привале мы едва успели позавтракать, как начался новый налет, и мы с полными желудками довольно неохотно пошли прятаться в кусты подлеска. «Опять обстреляли…» — услышала я невеселый голос соседа, устраивавшего поспать. Ночью нам предстояло двигаться дальше на восток, а в грузовике не поспишь. Потерь у нас не было. Перед выездом нас собрал комиссар и сообщил, что все атаки на границе отбиты, и наши войска наступают в варшавском направлении. Ему, конечно, никто не поверил, но промолчали. Правда, комиссар — не командир, и можно было поговорить откровенно, но это был не тот комиссар, с которым хотелось разговаривать. С нами в колонне была армейская рация, и мы перехватили «новость» — объявлена война. Долго думали: странно как-то все происходит… На закате снова тронулись в путь. Навстречу нам, уступая дорогу, шла кавалерийская часть. Все кони были белые. Явный расчет на зимние боевые действия. Раз их бросают в бой, плохо дело…
— Откуда?!
— Орёльские!
Земляки, значит. Вся наша семья из Орла.
Сколько времени добирались до Москвы, и что было дальше в пути, не помню. Где-то спали на траве, в каком-то ручье мыла засыпанную песком голову, на какой-то день заболела ангиной. Один из шоферов дал мне байковое одеяло — они оказались запасливее нас — но ночью одеяло с меня сняла сокурсница Мария Фортус, которую мы потом поймали на том, что она писала на нас доносы. Через много лет председатель Советского комитета ветеранов войны генерал Батов публично заявил об этом и вынес вопрос на бюро Комитета, но Фортус на заседание не явилась, а рассматривать дело в ее отсутствие не полагалось. Заместитель начальника управления КГБ Эйтингон тоже рассказывал мне, что Фортус приходила к нему с «сигналом» на командира крупного партизанского соединения Медведева и его разведчика Николая Кузнецова. Эйтингон «открестился», сославшись на то, что эти люди находятся в ведении начальника управления Судоплатова. Фортус знала, что я раньше работала во Втором главном управлении КГБ, и мне могло быть известно о ее «сигналах», поэтому она попробовала перестраховаться. Подходит как-то в Комитете ветеранов ко мне и говорит о Судоплатове:
— Ты знаешь, какой Павел негодяй? Он хотел заставить меня написать заявления на Медведева и Кузнецова!
— Знаю. Ты хотела информировать, так сказать, устно, а он попросил представить сообщение в письменном виде.
Видимо, не все доносы принимались во внимание, но, конечно, многие погибли из- за обычной клеветы. Стукачей мы вычисляли очень просто: они без проблем получали увольнения в город и имели разные поблажки, а после окончания учебы получали хорошие на значения, явно не соответствующие их способностям и званиям — уж мы-то знали, кто из нас чего стоит. После смерти Фортус никто из нас за гробом не пошел.
Пока мы добирались до Москвы, я успела выздороветь. Академия эвакуировалась в Ташкент, и я успела устроить в наш интернат найденного в городе племянника, а сама подала рапорт об отправке на фронт и осталась в Москве ждать назначения. Человек тридцать из наших генерал Чанышев по приказу оставил на западе в 10-й армии Голубева. Получили назначение Малиновский и еще несколько старших офицеров с третьего курса. Артур, оказалось, был уже на фронте. Через месяц на нашем курсе осталось всего человек двадцать дальневосточников, которых придерживали на случай открытия восточного фронта. Рапорт я подала начальнику Главного разведывательного управления, поэтому ответ пришлось ждать долго, и я снова переживала события последнего времени. Вспоминались посещения штабов войск приграничной зоны, бойкие доклады командиров. Особенно запомнился бравый доклад начальника артиллерии по фамилии Клич — я помнила его еще по Испании. По его словам, имеющиеся в нашем распоряжении стволы могли покрыть снарядами территорию противника чуть ли не на двадцать кило метров в глубину на всем протяжении возможного фронта. Мы недоверчиво переглядывались, смотрели в потолок, но молчали — сомнения рассматривались как «пораженчество», а то и как агитация в пользу противника. В штабе бронетанковых войск докладчик, тоже знакомый по Испании, был более сдержан и виновато улыбался, показывая глазами наверх. Не знаю, что стало с танкистом, а Клича в первые дни войны расстреляли перед строем. Конечно, наказание жестокое, но и сокрытие правды обходится миллионами жизней — война! Иван Копец, командовавший истребительной авиацией округа, застрелился сам. Его заместителя Сергея Черных расстреляли. Его фотографию, которую он подарил мне в 1936 году в Испании, я передала в краеведческий музей на его родине в Нижнем Тагиле. Из высшего командования авиации в первые недели войны расстреляли Смушкевича, бывшего в Мадриде советником Министерства республиканской авиации, и комэска Рычагова. Были расстреляны и Главный военный советник в Испании Штерн, и его предшественник Берзин, и генеральный консул Антонов-Овсеенко, и посол СССР Розенберг, и командующий бронетанковыми частями Павлов, и многие другие, вернувшиеся из Испании живыми, отмеченными наградами, веселыми, уверенными в себе. Я видела их там, знала — кого лучше, кого хуже. С некоторыми дружила и могу уверенно сказать, что ни один из них даже мысли не допускал о подобном конце. Конечно, одним этим нельзя объяснить наши неудачи. Тут дело не в беспечности. Баграмян, например, еще до начала войны отправил к западной границе несколько дивизий, но, тем не менее, Киев был сдан практически без боя. Так рассказывали ребята с нашего курса, бывшие в лагерях под Львовом.
На пути к Москве мне казалось, что война продлится года два. Некоторые считали, что года три. Возможно, были и такие, кто считал — года четыре, но они благоразумно помалкивали. Система доносов была уже широко распространена и стала настоящим бедствием. В обществе царила подозрительность и отчужденность. Лагеря и казни стали чуть ли не обыденным делом. Чаще всего доносы писали люди, за которыми числились какие-нибудь грехи, карьеристы или завистники. Фанатиков было мало. Я лично видела три написанных на меня заявления: одно в ЦК КПСС и два в КГБ. В одном из них, анонимном, автор советовал поинтересоваться, чем занимается мой брат. А братьев у меня вообще никогда не было. Поступали доносы и на Артура Спрогиса, Хаджи Мамсурова, Гая Туманяна. Всех их тоже вызывали для объяснений, но выяснялось, что это лишь пустые сплетни, а за одно выяснился и автор «сигналов» — бывший с нами в Испании Илья Старинов. Никто из нас не пострадал, но чаще всего это кончалось трагически, потому что не отреагировать — значило покрывать «врагов народа». Такое положение вещей было выгодно высшему руководству. В случае чьей-нибудь непокорности стоило только намекнуть, что «имеется материал», и человек становился тише воды и ниже травы. Наблюдая эти нравы, я решила никогда не работать в аппарате, не стремилась к повышениям в звании или должности и никогда ничего не скрывала из биографии и обстоятельств личной жизни. Таким образом, за пятнадцать лет работы в секретных службах я пережила четырех министров и несметное количество непосредственных начальников. Никому из них не удавалось втянуть меня во внутренние интриги.
Московское подполье
Немцы взяли Минск и быстро продвигались к Москве. Занятия в академии продолжались, несмотря на то, что основной состав эвакуировался. Училась я неплохо, без троек, а по военным дисциплинам на отлично. На третий курс нас перевели без экзаменов, но уже было понятно, что учеба наша закончилась. Ответа на мой рапорт все не было, и я через знакомых искала другую возможность попасть на фронт. Но все виновато разводили руками: женщина… И вдруг встречаю на улице Белкина. Он приехал в Москву только на пару дней и уже имел назначение на должность начальника Управления контрразведки Северо-Кавказского фронта. Я очень обрадовалась, а он, заметив, что я все-таки чем-то расстроена, спросил:
