Я сделал тебе больно - Eva Kuri
— Заткнись, заткнись, заткнись! Кто вообще тебе давал право поучать меня?! Как фальшивый немец может меня вразумлять. Как ты, еврей, человек низшей расы, отважился порицать меня и мои эмоции?! — под конец уже задыхаясь, остатки фраз, что ножом полоснули по самой хрупкой частичке души моего единственного друга, вылетели у меня на последнем выдохе.
Я тогда не сразу понял, что произнёс мой поганый рот.
— Робин… Вот же глупец… — Саша был ошарашен. Он начал медленно отступать от меня назад. Ему не было страшно, нет. В его светло-карих глазах отчетливо было видно что-то другое. Я обидел его?
Мы синхронно посмотрели в сторону двери, откуда раздался гул убегающих фигур: одной крайне тяжёлой, от которой эхом в моём потерянном разуме разносились заглушённые звуки ботинок, а другой лёгкой, почти невесомой, оттого и более быстрой. Гунтрам и Фрауке всё услышали. Они теперь знают секрет Саши…
— П-прости… — еле слышно я выдавил из последних сил это слово. В глубине души я вновь испытывал странное чувство, которое, как и все эмоции в целом, я не могу описать. Но мне было очень неуютно от этого душащего ощущения внутри меня.
— Зачем просить прощения, когда ты сжёг всё дотла? Я услышал тебя, твою честную правду. Да только, вряд ли снова мы увидимся с тобой, — Его лицо… Что это за эмоция? Почему раньше я никогда не видел подобного? Что она означает? Он лишь огорчённо покачал головой и поспешно направился к выходу.
Я бросился за ним, пытаясь догнать его.
— Саша!!! Постой, прошу тебя! — слёзы текли по моим разгоряченным щекам, размывая все окружающие объекты. Боль охватила моё бездушное сердце, и я не знал, как справиться с этим.
Он продолжал двигаться вперед, не обращая на меня внимания. Мои ноги были тяжелыми, но я не мог остановиться. Я просто не мог позволить Саше уйти от меня.
— Прошу, прости меня! — я кричал во всё горло, но мой голос звучал очень сдавленно.
Моя боль разрасталась до колоссальных размеров, и я осознавал только одно — я предал своего единственного друга.
— Я не это имел в виду! Саша! — слова с каждым разом звучали более обречённо. Мои руки тянулись к нему, как будто я мог бы схватить его и остановить.
Саша наконец остановился, но не оборачивался ко мне. Я подбежал к нему, еле дыша от напряжения.
— Я… Я не хотел, честно… — истерика охватывала меня и до нестерпимой боли сдавливала внутренности, — Как… как мне теперь унять свою беду…?
Не знаю, искренне ли звучали мои слова, и достигнет ли мой голос его сердца. Но было тихо. Мгновение, которое казалось вечностью, болезненно висело в воздухе. И тогда я почувствовал его руку на своем плече. Я повернулся и увидел в его красных глазах что-то новое. Он до последнего сдерживал порыв своих слёз и сдавливающей боли.
— Надеюсь, после этого ты поймёшь своей заплутавшей головой, что боль ты причинил в первую очередь не мне, а себе, — тяжело произнёс Саша, словно громадный комок застрял в его горле и не позволял нормально говорить. Притом голос его звучал спокойно, — Ты можешь унять свою боль, извлекая урок из совершённых ошибок, простив себя, — он напоследок улыбнулся, наконец крепко обнял меня и направился к выходу. Я хотел было вновь рвануться за ним, однако что-то большое образовалось передо мной, преграждая выход из класса. Вытерев ладонями непрерывно текущие слёзы, я наконец смог разглядеть свою преграду — учитель Герман фон Штрубель.
— Уважаемый Робин фон Опиц, нам нужно обсудить то, что сейчас произошло между Вами и Сашей фон Шмитт.
Меня нельзя назвать настоящим другом, ведь я обычный предатель. Когда-то давно мне совершенно случайно удалось увидеть у своего дядюшки Фридриха портрет разыскиваемого еврея. Не понимал я тогда, кто эти евреи и почему наш народ, немцы, так гоняют и ненавидят их. Мне не хватало смелости поинтересоваться у дяди, потому что он и так был крайне строг со мной. А если я ещё и глупые вопросы начинал задавать, так он всем своим видом выражал чрезмерное недовольство.
И, оказывается, я знал, кто они на самом деле, эти евреи. Это были Саша и Йонас фон Шмитт. Произошло это так же случайно и неожиданно, как ситуация с кабинетом Фридриха. После близкого знакомства с семьёй Шмитт, я стал частенько бывать в их доме и много проводить с ними времени. Меня поразило, что у Шмиттов полным-полно различных книг. Ведь даже среди обеспеченных немцев эта вещь является относительной редкостью и роскошью, но у бедняков их оказалось навалом. И когда я просматривал одну такую толстую, потрёпанную временем книжку, из неё выпала фотография, и полетела на махровый коврик. Я взглянул на неё и ужаснулся. На ней был изображён тот разыскиваемый еврей, которого я нечаянно заметил у дяди среди документов, а затем вылетел оттуда, лишь бы больше там не появляться, чтобы не быть замеченным. Дядя никогда не жадничал своих идей на наказания. И нет, он не бил, наоборот, очень мучительно давил своими словами, присутствием и психологическими трюками.
Саша тогда был рядом, и он сразу догадался о чём я подумал.
— Значит так, — начал он разговор строгим тоном, — ты ничего не видел. Это будет нашей тайной, о которой никто. Слышишь? Никто. Не должен узнать. Ни Фрауке с Гунтрамом, ни твоя тётя, и особенно, ни твой дядя Фридрих. Иначе своего друга, то есть меня, ты больше никогда не увидишь, — его взгляд проникал глубоко в душу, заставляя испытывать дискомфорт.
— Д-да, — промямлил я под давлением этих светло-карих глаз.
— Нет. Скажи: я обещаю.
— Я… я обещаю, — с усилием выдавил эту фразу из себя.
Часть 4: Дни, усеянные терниями и обильно политые слезами.
Наступили тёмные осенние времена. Последние дни дождь льёт сплошной стеной и, по всей видимости, в ближайшее время переставать не собирается. За окном небо сливалось с землёй, и город превращался в серое пятно безликого существования. То и дело раздавались оглушительные и продолжительные раскаты грома, а ветер выдирал из тела жалкие остатки тепла. Было страшно раскрывать окна — эта непогода могла засосать в свою ледяную пучину, не пожалев никого. Я наблюдал сквозь дождевую завесу, где на улицах можно было увидеть смазанные контуры горожан, спешащих вперед, и склоняющихся под тяжестью проливающегося дождя. Вслушиваясь через грохот ужасной погоды, я уверился, что кто-то или что-то поскуливает, словно плача от боли.
Марта зашла ко мне в комнату, как всегда, не постучав, и молча посмотрела
