Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников
Ольга терялась в слухах, бродила по дому, машинально выполняла привычную работу, монотонно бубнила:
– Лихоманка какая… Куда ж нам деваться? Вот и отца вашего забрали. Был бы отец, чего-нибудь сообразил. Может, задержат их наши… не пустят сюда?..
Глава 3
С военного аэродрома в Харькове поднялся небольшой транспортный самолет. Немецкий борт нес трех парашютистов. Из кабины летчика в пассажирский отсек вышел инструктор. Сев рядом с крепким брюнетом лет сорока, закричал ему на ухо:
– Через полчаса, господин майор!
Майор, носивший фамилию Кремер, молча кивнул.
– Позвольте нескромный вопрос, господин майор? – не унимался инструктор. – Кем вы будете у русских?
– Тоже майором, – усмехнулся Кремер.
Он отвернулся к иллюминатору. Его фальшивая биография была безупречной. То, что он много лет жил в Лиепае, объясняет его прибалтийский акцент, оттого-то ему и дали документы с латышской фамилией. В случае если у русских найдется латыш, Кремер сможет ответить ему на его языке. Но это вряд ли, прибалтов в Красной армии мало.
Он стал вспоминать, сколько раз жизнь сталкивала его с русскими. Родился во времена империй, рос в портовом городке, который в то время носил русское название Либава. Юношей его завербовала германская разведка, и он шпионил на них до 1915 года, когда в город вошли кайзеровские войска. После войны немцы ушли из Прибалтики, но Кремер долгие годы поддерживал связь со структурами из фатерланда.
В 1940-м, накануне прихода в Латвию Советов, он покинул республику. Границу Кремер перешел в составе диверсионного полка «Бранденбург- 800», ночью 21 июня, за сутки до первых залпов. Нарушив телефонную линию Белосток – Гродно, группа Кремера устроила путаницу в управлении военного округа.
И вот новая операция. Она, как и предыдущие, Кремер был в этом уверен, обязательно увенчается успехом. Нет ни тревоги, ни беспокойства.
Двое других, бывших с Кремером, тоже в эту минуту вспоминали свое прошлое. Первого звали Антон Гриднев. Он был сыном промышленника, эмигрировавшего сначала в Сербию, затем в Германию. С детства у него осталось одно-единственное воспоминание о большевиках. Страшные дядьки в шинелях и кожанках вломились в их дом, шныряли по комнатам, плакала мать, насупив брови, молчал отец. Затем – переполненный эшелон, идущий на юг, пароход, море, бросавшее на палубу обжигающе-холодные брызги. Долгие годы оторванности от родной земли, не утихающая с годами злоба. Когда начался Восточный поход, ему предложили сотрудничество.
Второй, Петр Цикавый, был выходцем из Галиции. До сентября 1939 года его отец имел участок в четыре гектара. Старший брат Петра, проходящий действительную службу в Польской армии, погиб 17 сентября в районе Тернополя. Коммунисты отобрали у отца имение и отдали землю совхозу, а самого его, как кулака, выслали в Сибирь. Петр полтора года провел в следственном изоляторе, в итоге подписал бумагу, в которой отрекался от отца-кулака. Выйдя из тюрьмы, он так и не смог вернуться в родной хутор. Цикавый уехал в город, устроился грузчиком на железнодорожном вокзале. Не раз ему приходилось вспоминать слова отправленного в ГУЛАГ родителя:
– Запомни, сынок, давно у нас с русскими завязался клубок. Я воевал против них шесть лет. С девятьсот четырнадцатого под знаменами Франца-Иосифа, – отец оборачивался к фотографии, где он был запечатлен в форме сечевого стрельца – украинского добровольца австро-венгерской армии. – Когда встал вопрос, под кем лучше жить: под ляхом или под москалем, я без сомнений вступил под начало Пилсудского и оборонял Галицию от конармии Буденного. А твоя тетка Палагна, моя сестра, два года была связной между австрийскими шпионами по обе стороны русского фронта, но ее повесила контрразведка москалей. Не забывай, ради чего твои предки проливали кровь, Петро, а придет время – отомсти.
С приходом немцев Петр вступил в ряды ОУП, проявил себя в борьбе с партизанами. В конце года его документы легли на стол к начальнику Львовского СС. Пройдя проверку, а затем подготовку в школе абвера, Цикавый попал на советский фронт.
…В салон самолета вошел штурман с картой в руках.
– Приготовьтесь, – сказал он, – подлетаем.
Диверсанты выстроились вдоль правого фюзеляжа. Штурман вернулся в кабину, снова сверил приборы с картой и, вернувшись, коротко сообщил инструктору:
– Пора.
Тот распахнул люк, в салон ворвался поток ревущего ветра. По отмашке диверсанты один за другим исчезали в черном провале. Ночь была безлунная, небо чистое, звездное.
Они приземлились на холме, внизу тек Дон. Светлая песчаная полоса тянулась по противоположному берегу. Из крутого склона горы торчали огромные меловые глыбы. За склоном начиналось горло узкой балки. Там угадывались побеленные стены хат и построек.
От ближней кошары заблеяла овца. Ей ответила собака, залившись отчаянным и коротким лаем.
Сбросив с себя парашюты и десантные комбинезоны (под которыми была форма внутренних войск), диверсанты свалили их в кучу, облили из фляжки керосином и подожгли. Сверились по компасу с картой, спустились с холма к реке и направились вверх по течению.
– Молодец штурман, – сказал Кремер, – выбросил, где надо: двумя километрами южнее Белогорья. К восходу надо быть на мосту.
Пройдя за ночь рыбацкими тропами вдоль Дона, в предрассветных сумерках Кремер обнаружил переправу. По мосту уже началось движение, хотя, может быть, оно не прекращалось и ночью.
Раскидистая верба накрывала шатром прибрежную площадку у моста. Рядом с поднятым шлагбаумом стоял часовой. Сонным и равнодушным взглядом провожал он коровье стадо. Какое по счету за эти дни? Часовой порядком притерпелся, наблюдая за потоком военных, гражданских и животных, усталость его зародила первые очаги апатии.
– Доложите по форме! – набросился Кремер на задремавшего красноармейца.
– Стрелок… комендантского взвода охра- ны… – приложив руку к пилотке, попытался ответить солдат.
– В чем дело, боец? – не давая ему опомниться, вновь резко заговорил Кремер. – Забыли форму доклада?
– Никак нет… товарищ майор, – рассмотрев наконец две
