Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович

На следующий день нас выстроили всех перед бараками, выдали каждому по целому небольшому батончику хлеба (надо же!..) и что-то еще из эрзац-продуктов и погнали на железнодорожную площадку. А некоторое время спустя, расположившись на полу валетом (иначе бы не уместились для ночлега), мы тряслись в крохотных и узких финских товарных вагончиках, охваченные неотступными думами о своем будущем. Ритмично постукивая колесами на стыках, поезд мчал нас на север, куда-то в самую глушь незнаемой нами Финляндии…

ТАМ, В ФИНЛЯНДИИ…

На новом месте

Вот уже несколько месяцев мы в Финляндии.

С прибытием сюда наше положение не только не улучшилось, но стало еще более невыносимым, чем прежде. К голоду, побоям и сопутствующей им повальной смертности — обычным спутникам оставленных позади лагерей — теперь добавились изнурительные каторжные работы. А совсем недавно, ничего не зная о месте и целях нашей переброски, мы всю дорогу питали призрачную надежду на лучшее, убеждая себя, что хуже того, что было, уже не будет. Наивная надежда эта поддерживалась предположением, что везут нас, несомненно, на работы, а это — совсем не то, что постепенное угасание и неизбежный конец за лагерной проволокой.

— Раз заставят работать, значит, и кормить все-таки будут. Голодным-то немного наработаешь, — рассуждали некоторые неисправимые оптимисты, основываясь на своей довольно сомнительной логике и встречая неизменный отпор тех, кто не поддался самообольщению.

— Они вас накормят! — охлаждали их пыл скептики. — Не знаете вы немцев! Да у них и с пустым брюхом, как миленький, света невзвидя, работать будешь. Переугробить нас всех им ничего не стоит. Позагнемся — на наше место других пригонят. Только и всего-то!

Доставленные тогда на место глухой морозной, а вдобавок еще и шальной ветреной ночью продрогшими до костей и с голодными спазмами в желудке, мы покидали кузова автомашин с тайной надеждой на хотя бы мало-мальски теплый кров и черпак горячей бурды. К нашему великому разочарованию, ничего этого здесь не оказалось, и все наши радужные замки тут же в одно мгновение рухнули. Совершенно неожиданная картина открылась нашим глазам. Вместо оборудованного лагеря с жилыми бараками, обнесенными, как правило, двумя рядами колючей проволоки, перед нами на пригорке лежала окруженная со всех сторон темной стеной высокого леса и слабо освещенная одними фарами доставивших нас автомашин, довольно обширная, ровная голая и унылая площадка, которая, похоже, только накануне была поспешно очищена от деревьев: повсюду торчали пни и виднелись неубранные и полузанесенные снегом завалы обрубленных хвойных сучьев. Лишь на самом краю ее, совсем невдалеке от нас, из темноты неясно проступали очертания штабелей каких-то строительных материалов да нескольких странных круглых сооружений, смахивающих на киргизские юрты.

— Да какой же это лагерь? — послышались то тут, то там недоумевающие тоскливые голоса. — Колючки и той нет! Где нас размещать-то будут?

— Спросили бы лучше, а где вот спочивать-то ноне, в этакую-то вот стынь, станем?

— Да нешто так вот на снегу и оставят? Хана тогда нам всем тут будет! До утра-то мало кто на таком-то холоду дотянет!..

— Вот вам и хуже не будет! — напомнили недавние споры неисправимые скептики. — Хорошего ждать нам здесь явно нечего. Ну, чего уж еще хуже-то?! В самый вот мороз на голое место, ироды, загнали! Держитесь теперь, мужики, позагнемся мы здесь все до одного! Это как пить дать!

В сознании никак не укладывается, что именно это вот дикое, глухое место станет нашим новым и, быть может, последним пристанищем. Но как ни гоним мы от себя эту нелепую чудовищную мысль, окончательно избавиться от нее и разуверить себя в этом нам так-таки и не удается. Все наши сомнения сразу исчезают с появлением неожиданно подошедшего к нам конвоира.

— Добре вам здесь сна! — с явной издевкой роняет он на ломаном русском языке. — Руски зольдат — нет холодно, руски зольдат — всегда жарко. Да, да!

Забрав с собой несколько человек, он уводит их собирать и разносить обрубленные сучья в указанные им места по всему периметру вырубленной площади. О том, что конвоир отнюдь не думал шутить, мы убеждаемся вскоре после того, как оказываемся в кольце жарких пылающих костров, у которых располагаются постовые, выделенные для ночной охраны, в то время как остальные укрываются в тех самых загадочных, напоминающих киргизские юрты сооружениях.

— Ну, убедились теперь, где почивать придется? — подливает масла в огонь неуемный Павло. — Надеюсь, ночь будет приятной.

— Зуди, зуди давай! — обрывает его чей-то голос. — Поглядим вот еще, как ты сам-то ее проведешь? К утру-то, глядишь, совсем по-другому закукарекаешь, все геройство мигом слетит, ежли только не окочуришься еще до этого.

Всем нам и без того становится ясным, что, укрывшись в непонятных строениях и спасаясь от жуткой стужи у жарких костров, немцы явно предоставили нас самим себе и совершенно не обеспокоены тем, как устроимся и как проведем эту кошмарную ночь мы.

— Да хватит вам языки-то попусту чесать! — решительно обрывает готовую было вспыхнуть перебранку Полковник. — Прикинули бы вот лучше мозгами-то, как выйти из такого положения да что предпринять, чтобы к утру ледяшками не стать. Дело-то ведь нешуточное! При наших-то одеже и мощах и на этакой-то стыни не то что за ночь — за пару часов можно запросто окоченеть и в сосульку превратиться. Думайте давайте, мужики, думайте, что будем делать, если жизнь дорога!

— А чего-сь тут думать-то? — прерывает его обычно малоразговорчивый и степенный Кандалакша, деловито утаптывая вокруг снег. — Волоките вот сюда поболе хвойнику, покуль весь немцам не стаскали да другие не порастащили, и будем укладываться. Чего еще тут? Не при таких морозах ночевать в лесах доводилось, переспим, даст бог, и ноне.

Его степенные и вразумительные распоряжения мы безропотно воспринимаем как некую команду и тут же дружно принимаемся за работу. И в то время, пока мы поспешно наволакиваем горы хвои, Кандалакша деловито и сноровисто застилает ею утоптанную и расчищенную им площадку. Покончив с этим, он оценивающим взглядом окидывает заготовленный нами материал и приостанавливает нас:

— Кажись бы, и хватит! Ну, а теперича скидывайте лопотину и начнем укладываться. Половину одежи да одеял под себя, на хвою постелим, а остальным сверху укроемся да поверх еще хвойником завалимся, тогда-сь и мороз никакой не прошибет. Потрудней ложитесь только — тепляе будет.

— Еще чего?! — раскусив наконец его затею, неожиданно взрывается Павло. — Я-то думал для костра!.. Как все, таскаю, а он, на-ко вот, что удумал! Никак совсем с ума поспятил! Ну, нет! Я слушать его бред не собираюсь. Вы можете раздеваться хоть догола и располагаться, как дома на полатях, а меня в эту гробовину не затянете. Хочу еще пожить, даже в этом аду, а не превращаться в мерзлое бревно.

— Дура же ты безмозглая, Павло, как я посмотрю! — пытается образумить строптивца Полковник. — Человек тебе же добра желает, о тебе заботится, а ты его же и облаиваешь. Да и откуда ты взял, что за ночь мы все окоченеем? Уж кто-кто, а Кандалакша-то знает, что делает. Мы-то вот все верим ему и не перечим. Да и выхода у нас другого нет. Так что зря это ты так-то. Раздевайся-ка давай добром да ложись рядком.

— Вот, вот, как же! Так вот сейчас и разбежался — разевай рот шире! Выхода, видишь ли, у них нет! Да разведем вот сейчас костер и отсидимся у него — вот вам и выход. Только и всего-то!..

— А ты бы прикинул, парень, на сколько тебе этого хвойника хватит? — нимало не сердясь, принялся увещевать Павло добродушный Кандалакша. — На час-два — не боле. А дале чо? Где его взять-то боле? Больше половины его немцам, чтоб на посту не замерзли, перетаскали, а что осталось, так не всем и досталось. На этакую-то ораву его черт знает сколько потребуется! Вот то-то и оно-то, а ты — костер! Ну, посидишь ты час-другой у огня. А опосля что, когда спалишь все, что делать будешь, ночи-то еще и конца не видно будет? Вот тут-то тебе и в сам деле каюк. У постовых не погреешься — тут же пристрелят, а будешь с нами — дело верное. Жив останешься — правду говорю.