Николай Гревцов - Синие глаза (рассказы)
Потом из кармана брюк вытащил смятый клочок бумаги, на колене разгладил его. Еще раз прочитал написанное: немецкое командование грозило расстрелом на месте всем тем, кто, попав в окружение, немедленно не сдастся в плен.
«Лучше бы додумались разбрасывать по лесам сигареты…»
Александр оторвал от листовки узкую полоску и скрутил цигарку: табак заменяла смесь из сухих березовых листьев и мха. После каждой затяжки он откашливался и сплевывал. Так и не докурив «папиросу», швырнул окурок, тяжело поднялся и пошел. Шел не спеша, часто потирая плечи и грудь: давно немытая кожа зудела и чесалась от пота, грязи и укусов насекомых. Медленно, кружась и переворачиваясь с боку на бок, опадали последние листья — желтые, оранжевые, коричневые…
Пересекая лесную дорогу, Александр задержался около уткнувшегося радиатором в ствол обгоревшего дерева, покрытого копотью трактора. Рядом, провалившись колесом в глубокую колею, свалилась набок пушка. Вокруг валялись разбитые ящики, снаряды. Казалось, брошенное орудие воздетым к небу стволом взывало о мести. Александр тяжело вздохнул, вспомнив свою взорванную под Ельней гаубицу.
Вскоре он вышел на опушку. Перед ним расстилалась ощетинившаяся колючими стеблями стерня. На скошенном поле сиротливо маячили неубранные, порыжевшие от дождей копны ржи. За жнивьем грязно-желтой полосой протянулся большак. Лениво вползая в серую, как бы старающуюся поглубже зарыться в землю деревушку, дорога рассекала ее надвое и исчезала в подступающем к самой околице перелеске.
Над кургузыми трубами избенок курились дымки. Глядя на эти дымки, Александр щурил наливающиеся злобой глаза и кусал губы. Он хорошо знал: на Руси днем в деревнях печи не топят. Значит, там сейчас немцы. Это им все холодно: это они с утра до ночи кипятят воду, жарят мясо и курятину, сжигая заборы, мебель, фруктовые деревья.
«Греетесь, сволочи… Ну-ну…» — спекшимися губами прошептал Александр и пошел дальше, придерживаясь опушки.
Небо дымкой опустилось на землю. Ветер, налетая порывами и тонко завывая, шатал деревья, и они недовольно шуршали и поскрипывали. Смеркалось. Низко, выплывая из-за верхушек осин и берез, скользили тяжелые тучи. Заморосил дождь. Приметив темно-зеленую ель, размашисто раскинувшую над землей лохматый лапник, Александр решил ночевать. Он забрался под густой навес, сгреб в кучу сухие иглы — получилось подобие подушки, натянул на уши пилотку, втянул голову в плечи, спрятал подбородок за воротник гимнастерки — дыхание приятно согревало грудь, — поджал к животу колени. Но несмотря на усталость, заснуть сразу не удалось.
Засунув руку за пазуху, Александр нащупывал маленькие живые комочки и давил их пальцами. В памяти выплыла недавняя встреча, оставившая после себя такое же гадливое чувство, какое он сейчас испытывал от этого занятия.
…Дня три назад он встретил в лесу человека, одетого в дерюжные отрепья, обутого в неведомо где раздобытые лапти. Увидев Александра, «мужичок» растерянно остановился. Поздоровались, разговорились. Александру сразу стало ясно: все, о чем говорит этот человек, — ложь. И все в нем — и лицо — землистое, заросшее рыжеватой щетиной, и маленькие бегающие глазки, и тонкие синеватые губы — вызывало неприязнь. А чем больше говорил встретившийся, тем сильнее хотелось Александру сжать в кулаке мышиное лицо дезертира и раздавить, как гнилушку.
Посетовав на ранние холода, «мужичок» вдруг неожиданно спросил:
— А что это ты серую-то не сбросишь? — Поймав удивленный взгляд Александра, пояснил: — Шинель-то тебе на какого лешего? Домой, поди, идешь… — Потом самодовольно похлопал себя по бедру: — Так оно спокойней…
— К своим иду… К фронту, — с трудом сдерживая себя, ответил Александр.
— Чудак человек, — захихикал «мужичок». — Какой там фронт. Поди сам видал, — и, понизив голос, заговорил, стараясь придать своим словам убедительность: — Дура! Одолел нашего брата немец. Капут. Теперь одно дело — по своим бабам. Поворачивай, друг, назад. От фронта будешь идти — они тебя и не остановят. Домой придешь — жив будешь. Сиди, не рыпайся — тебя и сам черт не тронет. А так… — «мужичок» махнул рукой. — Али жизнь не дорога? Одна-то ведь она?
Александр выругался и замахнулся. «Мужичок» испуганно отскочил в сторону.
— Ну чего серчаешь? Добра тебе желаю… А свои, если даже к ним попадешь, думаешь, по головке погладят? Смотри, как бы не так! Доказывай потом, что ты справный…
— Иди, мразь… — Александр еще раз выругался, повернулся к попятившемуся от него «мужичку» спиной и, не оборачиваясь, пошел на восток. Вдогонку ему донесся визгливый голос:
— Знаем мы таких вояк. Россию прос…, а еще петушатся!
Александр молча стиснул кулаки и ускорил шаги.
Подлая тварь! И откуда только подобная погань берется на нашей земле?! Неужели, гад, не понимает, какой ценой добились немцы своих успехов, что не зря, спасая Родину, столько советских солдат полегло в кровавых боях.
А он сам?
Когда не стало снарядов, когда в бензобаках тягача не осталось бензина, он своими руками взорвал орудие и решил пробираться к своим.
Разве он виноват в том, что сейчас остался один, оказался в стороне от полей сражений?
Нет, врешь! Еще не все кончено, он не сдался и не думает сдаваться.
Вот только надо было обязательно дать в морду той сволочи.
…Затем — как контраст — вспомнилось самое близкое: мать. Она осталась где-то там, позади — слабая, беспомощная старушка. Если жива еще, — как ждет она своего единственного Сашеньку, свою последнюю радость и опору… А сын ее все дальше и дальше уходит от нее на восток, к фронту, который неведомо где, идет по лесам, в которых за каждым деревом его поджидает смертельная опасность. И, может быть, зря все его лишения, муки, эта неизвестная никому, молчаливая, жуткая в своем одиночестве борьба…
Так Александр пролежал до утра, лишь изредка погружаясь в забытье, но тотчас же просыпаясь от холода, зуда, беспокойных лесных шорохов и еще непонятно от чего. И хотя все тело затекло, он ни разе не поднялся, чтобы размяться. Ведь даже пошевелиться — это значит рассеять то крошечное тепло, которое удалось скопить кое-где под шинелью, вновь почувствовать на лице, руках, шее холодные капли дождя, окончательно отогнать дремоту и продлить до бесконечности проклятую ночь, не дающую ни отдыха, ни забвения.
Наконец пришло утро — мокрое, мглистое. Дождь не прекращался, и казалось: во всем мире не осталось ничего, кроме мокрого леса да мельчайших, взвешенных в воздухе капелек воды — холодных, колючих, как иголки. Шинель промокла, тяжело давила плечи. Чтобы согреться, Александр на ходу резко размахивал руками, хлопал себя ладонями по бокам. Подошвы скользили по мокрой листве, с ветвей кустов и деревьев лилась вода. Вскоре насквозь промокли портянки, брюки.
Часа через три Александр выбрался из зарослей на заброшенную лесную дорогу. Видно было, что здесь давно никто не ездил: опавшие листья не были вдавлены в грязь, а плавали в наполненных водой колеях. Он пошел по обочине, с трудом передвигая ноги, изредка останавливаясь, чтобы передохнуть и прислушаться. Вскоре в просветах деревьев показались строения. Небольшая деревушка казалась вымершей. Не видя ничего такого, что могло бы говорить о присутствии немцев, Александр смело направился через выгон к ближайшим избам. И вдруг у одного из дворов увидел немецкую автомашину. На секунду перехватило дыхание. По-прежнему нудно моросил дождь, за спиной шумел оголенный, неприветливый лес.
Александр пригнулся и, стараясь слиться с землей, подкрался к сараю.
«Заметили — один конец. Только не в лес. Надо поспать — иначе свалюсь, и тогда все…»
Осторожно приоткрыв дверь, он скользнул в темноту. Густой бражный запах навоза ударил в ноздри. Постепенно глаза привыкли к мраку, и Александр различил в одном из углов большую кучу сена. Мучительно хотелось спать. Он разгреб сено, забрался в него и, как-то сразу забыв обо всем, уснул.
Проснулся он мгновенно: так просыпаются, когда снится, что падаешь в пропасть. Рядом разговаривали немцы. Александр затаил дыхание и тотчас же услышал, как отчаянно громко колотится сердце. Ну хотя бы пистолет, хотя бы нож, чтобы можно было драться и, если уж суждено погибнуть, то умереть, убивая врага. Но быть пристреленным…
Немцы — их было двое — взяли по охапке сена и вышли. Голоса и шлепание сапог по грязи стали удаляться и стихли. Александр выбрался из сена, бесшумно подошел к двери. Дождь еще ожесточенней хлестал измученную землю. Совсем неподалеку, метрах в пятнадцати от сарая, тускло, но приветливо светилось оконце едва угадывающейся во мраке избы.
Он с трудом оторвал взгляд от огонька. Там, за стеклом, начинался иной мир. Мир, в котором тепло, где люди едят картофель с солью и спят на сухом.
Хотелось снова зарыться в сено, и Александр уже решил остаться в сарае — будь что будет, — но тут его взгляд упал на двери, и он увидал крупно написанные мелом цифры и латинские буквы: «Квартирьеры, — сразу мелькнула мысль. — Значит, того и жди, фрицы вот-вот наедут сюда».
