Феликс Миронер - Ладога, Ладога...
— Первый вызыва… — провод связи оборвался, голос захлебнулся.
Но оборванный конец уже подхватили связисты, оставшиеся на прочном льду, срастили. И вот трубку полевого телефона взял подбежавший в распахнутом полушубке облепленный снегом человек.
— ВАД-один слушает!
— Кто па проводе?
— Комиссар дороги!
— Почему так долго не отвечали?! Что там у вас на трассе?!
— Нет трассы, товарищ член Военного Совета, — отряхивая снег, залепляющий глаза, отвечал комиссар.
— Как нет?!
— Ветер ломает лед и угоняет к северу. Сорвал центральный участок дороги — около километра.
Примой провод молчал, и был слышен лишь вой ветра, треск льда да тревожные крики людей. Потом снова заговорил:
— Прокладывайте новую нитку — южнее!
— Прокладываем! — Комиссар оглянулся.
В стороне от полыньи работали дорожники: ставили новые знаки, расчищали новый путь.
— Когда возобновите движение?
— К ночи. Ветер меняется, и должно подморозить.
— А где генерал?
— За Ладогой в Ереминой Горе.
— Давайте соединение!
— Сейчас восстановим связь!
Связисты тянули катушку по льду. Ниточка провода ползла дальше за Ладогу, петляла по лесной глухомани, где по узкой просеке, натужно воя моторами, пробирались на запад, к Ленинграду, груженые машины.
…Генерал, весь облепленный грязью, вошел в избу лесной деревеньки, взял телефонную трубку:
— Еремина Гора на проводе!
— Генерал, за неделю вы дали Ленинграду всего восемьсот тонн муки — это меньше двухдневного пайка! А остальные пять дней чем кормить город?! Сегодня идем на крайнюю меру — будем выдавать по карточкам сухари из неприкосновенного запаса войск и флота! Вы понимаете это?!
— Понимаю. Бомбят нас крепко, обстреливают. И никак не устоятся морозы. Сегодня…
— Знаем! Вы па погоду не ссылайтесь — не с бога спрашиваем, а с вас! Что вы там делаете в Ереминой Горе?!
— Мостим гати. Болота засасывают настил. Около четырехсот машин застряло в болотах за Ладогой.
Машины с мукой, пробирающиеся лесной дорогой, вязли в припорошенных снегом болотах. Шоферы толкали их, сами увязая чуть ли не по пояс. Машины выкарабкивались и снова вязли.
— Так вытаскивайте их хоть на плечах… Если в ближайшие дни не увеличите подвоз, город окажется в безвыходном положении! Вы обязаны каждый день давать Ленинграду хотя бы голодную норму! Говорите, что вам для этого нужно?!
— Тихвин вернуть нужно, — после молчания ответил генерал. — Сократить плечо подвоза.
И комиссар, слушавший этот разговор на льду Ладоги в треске ломающегося льда рядом с яростной работой дорожников, восстанавливающих трассу, одобряюще кивнул головой.
— Ладно. Это мы понимаем. А вас просим напрячь все силы, мобилизовать все ресурсы, забыть про отдых и сон…
— Мы уже забыли…
Машины, груженные мешками с мукой, сползли с восточного берега на ладожский лед. Зажгли фары. И призрачно заметались, закружились в их свете вихри снега. Быстро темнело. Пурга кидала снег прямо в стекла кабин, залепляла их, «дворники» не успевали расчищать.
Петя Сапожников ехал в конце колонны. Идущая впереди машина еле видна была за тучами снега. То и дело Петя высовывался, жмуря глаза от бешеного снега, протирал стекло рукавицей. Клонило ко сну. Петя сопротивлялся, встряхивал головой. Чтобы взбодрить себя, начал петь песни, пытаясь перекричать пургу.
Но пурга своим воем точно убаюкивала. Петя, не выпуская руля, задремал. Иногда, разлепляя веки, взглядывал вперед, видел перед собой привычные полузанесенные снегом колеи, и веки снова опускались. И не заметил, как по наезженным колеям свернул с основной дороги на старую, уходящую вбок, сбив крылом своего грузовика щит с предупреждающей надписью: «ВНИМАНИЕ! ТРЕЩИНЫ! ОБЪЕЗД!».
Колеи все больше и больше уходили под снег, лед. вздыбленный торошением, стал бугристым. Машину закачало, как пьяную, и колесом наехав на торос, она вздрогнула, сползла вбок и остановилась. От толчка Петя проснулся и в свете фар увидел, что впереди уже не дорога, а нагромождение ледяных глыб, что нигде не видно других машин, а его полуторка стоит косо — одним колесом на бугре, а другим в трещине.
Петя открыл дверцу, выпрыгнул из кабины и… вскрикнул от жгучей боли. Носком сапога он угодил в трещину и подвернул ногу. С трудом забравшись в кабину, дал задний ход, но машина не могла выбраться, только лед заскрипел. Петя испуганно выключил мотор. Он давал протяжные частые гудки, мигал фарами, но никто не отзывался. Тогда Петя выбрался наружу и выстрелил вверх раз, другой из карабина. Выстрелы потерялись в снежном круженье и вое пурги. Петя обессиленно сел на снег. Руки и лицо мерзли, нога болела — не хотелось подниматься. Встал, опираясь на карабин, доковылял до машины, влез в кабину, захлопнул дверцы. Вой метели стал тише. Оставалось ждать рассвета. Чтобы сберечь аккумулятор, погасил фары. И в кабине, и вокруг стало темно. Только белые снежинки кружились за стеклом перед глазами Пети и становились все больше и больше — величиной с яйцо, потом с блюдце.
Петя съежился и уснул.
…Когда он снова открыл глаза, как бы выплывая из тумана, то увидел, что лежит в большой брезентовой палатке на нарах, что в палатке находятся еще несколько раненых, а посередине горит печурка, и на ней греется большой медный чайник.
— Ну как, болит? — И заслонив все это, над ним склонились пушистые ресницы, пушистые серые волосы, крутой лоб.
— Нет, только в пальцах щекотка. — Он смотрел на нее, как на чудо. — А ты… вы кто здесь?
Она пожала плечами, удивленная этим вопросом, сказала деловито:
— Машину вашу вытащили, груз в целости, скоро за вами товарищи приедут.
— А кто… меня сюда дотащил?
Но она уже отвернулась, потому что два пожилых санитара внесли в палатку солдата на носилках.
Она легко двигалась по палатке, наливая раненым кипяток и раздавая сухари.
Петя неотрывно следил за ней: за статной фигурой, за поборотом головы, за пушистой прядью волос, прислушивался к ее голосу. Он уже ревновал ее к другим раненым и обмороженным. Он ожидал, что она уловит его взгляд и подойдет к нему. Но она ничего не замечала. И тогда, чтобы привлечь ее внимание, он громко застонал.
Она повернулась, склонилась над ним:
— Что такое? Что, плохо?
— Не уходите, — слабо сказал он.
Она присела на краешек нар.
— Дайте руку… Вот… хорошо. — Он с удовольствием взял ее руку, подержал. — Как вас зовут?
— Надежда.
Глядя ей в глаза, он сказал с ударением:
— Теперь мы знакомы.
— Таких знакомых у меня сто на день, — качнула головой она.
— А вы знаете, есть такой кинофильм «Сто мужчин и одна девушка»? Там самым главным оказался сто первый. — Ее близость точно лишила его разума. — Какие у вас волосы…
— Ну вот, — она резко выдернула руку и встала. — Был обмороженный как обмороженный, — в ее голосе звучало искреннее огорчение. Когда до палатки тащила, криком кричал. А теперь руками разговаривает…
Он приподнялся, заморгав:
— Так это вы меня… отрыли?
— Знала бы, не отрывала.
Другие раненые, повернувшись, насмешливо смотрели на Петю.
— Хотите или нет, — не сразу проговорил он, — а вы для меня теперь не посторонний человек.
— Не хочу! — И она круто повернулась, чтобы идти…
Но тут дверь палатки распахнулась и вместе с облаком пара с мороза вошли старшина Чумаков и Барочкин.
— Здрасьте, контуженые, и обмороженные! — с порога громогласно поздоровался Барочкин — он был весело возбужден.
— Хорош! — Чумаков смотрел на Петю неодобрительно. — Почаще спи за рулем — на том свете проснешься. Теперь неделю будет как фон-барон вылеживаться! Паек даром получать!
Петя виновато отвел глаза. Чумаков обернулся к Надежде:
— Может, вы его у себя оставите?
— Нет уж, забирайте.
Генерал сказал в трубку прямого провода:
— Начинаем переправу!
— Лед надежен?
— Промерили по всей трассе.
— Смотрите, не утопите ни одного. Они нам нужны за Ладогой все!
Генерал кивнул:
— Понимаю, товарищ член Военного Совета!
Короткий взмах флажка, и тяжелый танк, грохоча по настилу, ползком спустился с западного берега Ладоги на лед, таща за собой на огромных санях-волокушах башню с пушкой. Танкисты в шлемах, высунувшись из обезглавленного танка, зорко осматривали лед. Танк шел, оставляя ребристые гусеничные колеи. За ним с большим интервалом спустился на лед другой, но не вслед, а рядом — по новому пути. Танки один за другим сползали на озеро, двигались на восток медленной бесконечной вереницей.
Шоферы, привлеченные гулом, останавливали свои полуторки посреди озера, смотрели, как ползут в стороне от автомобильных ниток могучие броневые громады. Переговаривались:
