Анатолий Злобин - Бонжур, Антуан!
— Да, Виллем, серьёзный мужской разговор. Садись сюда, Иван, и не вздумай переводить отсебятину. Только то, что я буду говорить. Иначе обойдусь без тебя.
— Сидишь и сиди, — отругнулся Иван. — Я буду переводить точно.
Антуан передвинулся на стуле, подался вперёд, поставил локти на колени, сцепил пальцы рук и снова посмотрел на меня тем же спокойно-пытливым взглядом.
— Иван, спроси Антуана, — начал я, — знает ли он, что в группе «Кабан» был предатель и потому эта группа погибла?
Антуан ответил тут же. Голос его был задумчивым, словно он размышлял наедине с собой.
— Он говорит, что не знает фактов, хотя и думал об этом. Но теперь ты сам приехал сюда и сам должен узнать это. Завтра ты поедешь на мост и сам увидишь, как это случилось.
У меня от сердца отлегло: да, теперь я знаю, кому надо задавать мой главный вопрос. И вопрос свой главный знаю — что было на мосту? И каким бы ни был ответ, я его выслушаю. И после этого я поступлю так, как повелит мне сыновний долг.
— Хорошо, Иван. Скажи ему, что я доволен ответом. Но не совсем. Меня интересует собственная точка зрения Антуана. Переводи.
— Он сказал тебе все, что мог сказать, — перевёл Иван. — Он хорошо понимает, что ты сейчас чувствуешь. Ты сын Бориса и имеешь право узнать всю правду. Но ты должен узнать её сам. Та женщина, о которой он тебе говорил, знает много. Надо сделать так, чтобы она рассказала тебе, что знает. Это будет зависеть от тебя. И в лесной хижине он надеется найти что-нибудь, он давно там не был. Вот как ты будешь узнавать свою правду. А он будет тебе помогать. Его дом, его время, машина, память — все находится в твоём состоянии. Все, кроме Сюзанны, так он сам говорит, — заспешил Иван, увидав, что я нахмурился. — Он говорит, что ты очень понравился его Сюзанне. Но он только рад, что ты понравился Сюзанне. Поэтому он верит, что ты узнаешь все, как надо. Женщины в таких делах лучше понимают. Надо только набраться терпения. Ты согласный?
— Спасибо, Антуан. Иного ответа я не ждал. У каждого в жизни случается свой мост, и надо пройти по нему достойно.
— В таком случае он говорит тебе «бонжур» и хочет пожать твою верную руку.
— Бонжур, Антуан.
Он стиснул мою ладонь так, что я едва не присел, но вовремя успел перехватить пальцами его кисть и ответил как следует.
Антуан выдержал и улыбнулся.
ГЛАВА 4
— Быстро нашли меня? — спросил кюре.
— Сюзанна так хорошо объяснила, что я ни разу не ошибся. Всё-таки я штурман.
— Пошли по стопам отца и тоже летаете? — Он ничуть не удивился.
— Вы и про это знаете?
— Сын мой, когда вам будет под восемьдесят, вы поймёте, что знаете слишком много и что большинство ваших знаний, увы, уже бесполезны для вас.
— Зачем же так, мсье Мариенвальд, вы так молодо выглядите.
— Спасибо, Виктор, вы мне льстите. Только к чему это «мсье»? — продолжал он. — Мы с вами соотечественники. Зовите меня просто Робертом Эрастовичем. Я весьма рад, что вы нашли время заглянуть к старику.
— У нас в училище тоже был Роберт Эрастович, — ответил я с облегчением. — Преподаватель навигации, герой войны.
— Ваш отец тоже был героем, — живо отозвался он. — Я рад, что теперь тайна его раскрылась, и вы прибыли к нам.
— Что говорить, мы с матерью были ошеломлены, когда прочитали в газете.
— Ах вот как вы узнали об этом? — Он оживился ещё более. — Расскажите, это весьма интересно. Конечно, это была советская газета?..
— «Комсомольская правда», — ответил я. Как судорожно я вцепился в неё, когда мать позвонила мне перед самым вылетом и незнакомо выкрикнула в трубку: «Боря нашёлся, читай сегодняшнюю „Комсомолку“. Я успел схватить газету в киоске, и мы полетели в Норильск. Лишь после того как легли на курс, я принялся за неё. Статья называлась „Герои Арденнских лесов“, и я удивился: при чём тут Арденны? Но и статья мало что объяснила. О Доценко и Шишкине там говорилось более чем достаточно, а про отца, и то среди других, упомянуто только имя. Борис Маслов — и все. В сущности, ничего, только имя и факт, но вместе с тем так много, что даже не верилось.
И подпись стояла — А.Скворцов. Мы прилетели из Норильска, и я помчался к Скворцову. Тогда-то и сказал он про женщину. И дал координаты отцовской могилы: Ромушан, провинция Льеж, Бельгия. Я написал в Ромушан кюре, потому что Скворцов вспомнил, что там была церковь. Кюре ответил и сообщил адрес Антуана.
— Значит, кроме публикации в этой газете, вы о судьбе отца больше ничего не знаете?
— Почти ничего. Но надеюсь.
— Разумеется, я первый же расскажу вам все, что знаю. Я хорошо помню вашего отца.
Мы продолжали стоять у ворот, где он меня встретил. Кюре изучающе глядел на меня: все тут глядят на меня изучающе. Я тоже на него посматривал: что-то он расскажет? Глаза у него живые и быстрые, хотя лицо изъедено морщинами, нет, не вислые складки на дряблой коже, а именно морщины, неглубокие, но резкие, сплошная сеть морщин. Чёрная сутана до пят с откидным капюшоном, с широкими рукавами. Он поднял руки, приветствуя меня, и стал похож на чёрную птицу. Большая чёрная птица — что-то вроде птеродактиля. И вовсе он не кюре, он чёрный монах. В монахах я разбирался неважно и потому решил уточнить.
— Какого направления вы придерживаетесь? Или имеете сан?
— Я монах бенедиктинского ордена, это очень древний орден, может быть, самый древний из всех ныне существующих, ему уже тысяча триста лет. Древляне ещё ходили в звериных шкурах, а наш орден уже придерживался устава. Впрочем, он никогда не был особенно строгим, труднее попасть к нам. Однако что же мы стоим, оставьте мотоцикл, проходите в дом, Виктор Борисович, — он говорил по-русски чисто и протяженно, сохранив речь старого русака.
И домик у старика был что надо, не дом, даже не вилла, а «шато», как сказала Сюзанна, объясняя дорогу, — двухэтажный «шато» с колоннами, галереями, парадным маршем у входа.
За домом оказалась обширная молельня со стеклянными стенами, перед алтарём были расставлены широкие дубовые скамьи. Из дома в молельню вела галерея, молиться здесь можно со всеми удобствами.
Мариенвальд шагал впереди, всё-таки он немного шаркал, и сутана волочилась по земле. Сутана была старая и пыльная.
Прошли по коридору и оказались в просторной комнате, заставленной книжными полками. Запах пыли и затхлости бил в нос. Я едва не чихнул и с трудом притерпелся.
— Садитесь, Виктор, — он указал на старомодный диван с высокой спинкой, покрытый облысевшей медвежьей шкурой.
— Давно вы из Москвы? — Он грузно опустился на другой конец дивана, пружины снова печально взвизгнули, и снова всклубилась пыль, но он этого не замечал.
— Вчера прилетел. Три часа лета.
— За три часа вы перенеслись из Москвы в Бельгию? — Он картинно всплеснул руками, продолжая разгонять пыль над диваном. — Подумать только, всего три часа! В девятьсот двенадцатом году я добирался сюда четыре дня, а теперь всего три часа…
— Так вы уехали из России до революции? И с тех пор не бывали на родине?
— А зачем? — ответил он вопросом. — Когда началась первая мировая война, я понял, что в Россию уже не вернусь. Капиталы мои лежали в швейцарском банке, я путешествовал по разным странам и в конце концов облюбовал этот прелестный уголок в предгорьях Арденн. В маленькой стране всегда больше свободы, и жизнь экономнее. Сразу после войны я построил этот дом, приобрёл кое-какую недвижимость. Мой капитал с тех пор учетверился. Мне здесь нравится. А в России уже тогда было слишком много правил…
— Кстати, Роберт Эрастович, — прервал я его, — разрешите вручить вам подарок: виды социалистической Москвы, — я протянул ему конверт с цветными открытками, но он лишь мельком глянул на них и отложил в сторону.
— Да, Россия сейчас великая страна, — небрежно бросил он. — Запускает спутники, строит гигантские гидростанции, взрывает бомбы, но какой ценой достигнуто все это?
— Ценой революции, — парировал я.
— Да, да, именно ценой революции, — снисходительно согласился он. — Впрочем, не будем заострять наш политический диспут, вы ведь не за тем сюда прилетели, чтобы обращать меня в свою веру.
— Ни в коем случае! Мой визит носит частный характер.
— Весьма похвальное деяние. Дети должны знать про своих отцов. Я ещё позавчера узнал о вашем предстоящем приезде и был уверен, что вы не минуете меня.
— Антуан вам сказал?
— Не помню, кажется, он, — чёрный монах помедлил. — Да, да, именно он. Кто же ещё мог мне сказать? Итак, я готов выслушать ваши вопросы.
— Когда отец пришёл к вам?
— Это было в сорок третьем, в марте, — он соединил ладони и на мгновенье задумался. — Да, в марте, я хорошо помню, потому что на улице ещё лежал снег, а в комнате топился камин. Его привёл ко мне полицейский. У вашего отца были обморожены ноги, он еле двигался. Одежда висела клочьями, ни разу в жизни я не видел человека в таком горестном состоянии. Он вошёл сюда с опаской и даже кричал, что лучше погибнет, но не дастся в руки бошей. Я объяснил ему, что в этом доме ему нечего бояться. Услышав русскую речь, он несколько успокоился. Я сказал, кто я такой, обещал помощь и сочувствие. Тогда он признался, что убежал с товарищем из угольной шахты, это севернее Льежа. В первую же ночь они потеряли друг друга. Несколько суток Борис, хоронясь от людей, шёл к югу, в арденнские леса, и ничего не ел. Наконец он не выдержал, высмотрел дом победнее и постучался. Так он попал в нашу деревню. Я ещё раз успокоил его, и он заснул. На другой день я дал ему одежду. Однако оставаться в моём доме было все же опасно, потому что меня иногда посещали гестаповские офицеры, хотя ещё в сороковом году я согласился сотрудничать с английской разведкой. К сорок третьему году мы уже имели довольно разветвлённую сеть, в каждой деревне находился свой человек, а динамит и бикфорд мы прятали в лесу. Поэтому на другой день, когда Борис отдохнул и переоделся, я отвёл его в дом Эмиля Форетье, отца Антуана. Этот дом стоял на отшибе, там было безопаснее всего. Но Борис несколько раз приходил ко мне по ночам, я давал ему уроки языка. Он был очень сообразительный и мгновенно все схватывал. Каждый раз он спрашивал: когда же ему дадут оружие?