Марианна Долгова - У подножия старого замка
— Кто там?
— Открывай, — потребовал сердитый, нетерпеливый мужской голос.
— О, боже, наверное, немцы, — прошептала мать и без сил опустилась на табуретку.
Ирена кинулась в комнату к отцу, затормошила его и закричала:
— Вставайте, тато, немцы!
Дверь слетела с петель. На кухню ворвался сам «черный дьявол» с двумя полицаями. Они грубо оттолкнули пани Ольшинскую и ринулись в спальню.
Ольшинский сидел в одном белье на краю постели и щурился от яркого света направленного на него фонаря. Отто Шмаглевский, играя толстой плеткой, которую всегда носил с собой, издевательски проговорил:
— Ну что, старый мазур, председатель народной рабочей партии, не ждал гостей, а?
— Таких, как ты, не ждал.
— А ну, встань, бунтовщик, и показывай, куда спрятал ваше проклятое знамя! — потребовал Отто.
— Какое знамя? Не понимаю, — зевнул Ольшинский.
— Врешь, мазур!
— Ищи, если не веришь.
— Ну, погоди! — И Отто с полицаями принялись переворачивать всю квартиру. Пораскидали постели, вспороли тюфяки, перетрясли все белье, одежду, взломали кафельные печи.
Ирена стояла рядом с отцом и смотрела полными ужаса глазами на этот погром. Она не знала, что отцу удалось надежно спрятать знамя еще в первые дни войны, и все боялась, что немцы вот-вот наткнутся на это красно-малиновое с белым орлом и золотыми лозунгами полотнище.
Когда Отто рванул на себя дверцу шкафа, на пол вывалилось несколько старых книг. Поднял одну из них, самую толстую. Это была немецкая книга о Вильгельме II «Унзер кайзер» («Наш король»). Шмаглевский почтительно положил книгу на полку, спросил у Ольшинского:
— Откуда она у тебя?
— Это книга моего отца. Он получил ее от самого кайзера за хорошую службу на флоте. Там надпись.
Отто вновь взял книгу и прочел пожелтевшую надпись, заверенную огромной королевской печатью. Хмыкнул и сказал полицаям:
— Кончайте обыск! Тут надо разобраться…
Немцы ушли, но утром явились снова. Ольшинский собирался на работу.
— Ну, вот мы и разобрались, — объявил ему с ехидной ухмылочкой Шмаглевский. — Идем с нами! Оказывается, по тебе давно веревка плачет. И теперь тебе даже наш кайзер не поможет.
Полицаи схватили Ольшинского и поволокли к выходу. Пани Ольшинская, обезумев от горя, цеплялась за куртку мужа и в отчаянии спрашивала:
— Куда вы его уводите? Куда?!
— Пошла прочь, стерва!
— Успокойся, Настка! Я скоро вернусь. Береги детей.
Уже в дверях отец повернулся к застывшей в испуге Ирене, улыбнулся ей и сказал:
— Будь молодцом, дочка! Помогай тут матери…
Без отца дом осиротел. Ирена не могла привыкнуть к тому, что не слышит его шагов, добродушной перебранки с матерью и кашля по утрам. Ей все время казалось, что вот-вот откроется дверь, и отец войдет в дом, как ни в чем не бывало. Загремит сапогами, бросит на деревянный топчан пиджак, потянется до хруста в костях, доставая при этом головой газовый рожок под потолком, сядет у стола и первым делом спросит у Ирены:
— Ну, дочка, чем ты меня сегодня порадуешь?
Суровый с виду, он становился мягким и добрым, когда разговаривал с детьми. Ему можно было поведать все. Отец возвращался с работы, и в квартире становилось светлее и уютнее. От отца пахло потом, сосновой стружкой, пальцы его дрожали от усталости, когда он набивал свою потухшую трубку. Часто трубка вываливалась изо рта, и отец засыпал, пока Ирена рассказывала ему о своих успехах в школе. Мать, добродушно причитая, снимала с него сапоги и вдвоем с Иреной укладывала спать. Отец открывал глаза, и лицо его расплывалось в виноватой улыбке.
— Ладно, Иренко, мы с тобой завтра поговорим…
После ареста отца мать трижды ходила в городскую управу, наводила справки. Ей сказали, что политическими занимается гестапо, а туда лучше не показываться. Наконец один знакомый из управы по секрету сообщил, что пана Ольшинского в Гралеве уже нет, и посоветовал набраться терпения и ждать. Не одна она в беде.
Мать совсем слегла. Всегда молчаливая, она стала злой и раздражительной. Ее маленькая фигурка сгорбилась, глаза потухли, запали еще глубже. На бледном лице с редкой россыпью веснушек залегли скорбные складки, а волнистые, отливающие медью волосы побелели на висках. Ирена, бывало, любила глядеть, как мать причесывается. Усядется на стул перед зеркалом, вытащит все гребни и шпильки, распустит толстые косы, и волосы укрывают ее всю, словно плащом.
Она редко смеялась. Редко наказывала, но и редко ласкала своих детей. Была с ними строга и требовательна. Может, поэтому они больше тяготели к отцу. Особенно Ирена. Она жалела мать, но близости у них не было. Когда ей хотелось поговорить с матерью по душам, как некогда с отцом, та либо отмалчивалась, либо говорила:
— Не морочь мне голову своими разговорами. И без того тошно.
Оставалась Леля.
К счастью, подруга была настолько веселой и беззаботной, что Ирена с ней как бы оттаивала. Леля дурачилась, кривлялась, изображая «новых хозяев», потешалась над ними, болтала без умолку, словно ей было наплевать и на оккупацию и на «новый порядок». Ей всегда жилось легче, чем Ирене, такой уж у нее был характер.
На фабрике дождевиков
Однажды пан Граевский принес Ольшинским корзинку наловленной им плотвы. Поговорив о том, о сем, он будто бы между прочим сказал:
— А знаешь, пани Настка, немцы напали и на Россию.
— Ох, господи! — перекрестилась испуганно пани Ольшинская. — Неужели они весь свет завоевать думают?
— Да, соседка, невеселы наши дела, — вздохнул пан Граевский. — Теперь война уйдет далеко на восток и не скоро жди ее конца. Немцы, холера бы их взяла, уже с самого утра трубят по радио на весь город о своих победах над русскими. Неужели и их одолеют? Ну, пока, пани Настка! Если тебе что надо, не стесняйся. Всегда помогу.
— Спасибо, пан Костек. А я что-то совсем расклеилась, — пожаловалась она. — Ох, если бы от Бронека моего была весточка… Пропал, будто и не было его.
Пани Ольшинская заплакала.
Тех продуктов, что отпускались по карточкам на месяц, хватало едва на пять дней. Да и их не на что было выкупить. С наступлением холодов выручала мерзлая картошка, сваленная с лета в большую кучу около старого винокуренного завода. Когда же мать чувствовала себя лучше, она брала Юзефа и шла с ним в дальние деревни. Там еще можно было выменять на одежду или керосин немного муки и крупы. Но скоро менять стало нечего, и голод прочно поселился в доме. Лицо матери сморщилось, побледнело. Она почти ничего не ела, все отдавала детям и с трудом передвигала по комнатам опухшие ноги. К тому же у нее участились тяжелые приступы астмы.
Ирене надо было срочно искать работу. Едва дождавшись весны, она и Юзеф стали ходить к пану Битнеру на кирпичный завод. Заводик был маленький, на нем работало всего два человека: старый мастер пан Тессар — знакомый отца и хромой парень Ян. Они вручную лепили кирпичи и обжигали их в огромной печи. Полуслепая тощая кляча с утра до вечера крутила тяжелый ворот с бадьей жирной серой глины.
Придя первый раз, Ирена и Юзеф встали поодаль и смотрели, как пан Тессар лепит кирпичи. Надев заляпанный глиной брезентовый фартук, он подошел к большущему столу, поплевал на руки и начал бросать в форму глину, потом выровнял ее палочкой, бегом отнес и ловко вытряхнул из формы на ровную земляную площадку два серых лоснящихся кирпича. И так без конца. Кирпичи быстро сохли на ветру и солнце, их надо было все время переворачивать. Хромой Ян один не успевал, и мастер, увидев Ирену и Юзефа, закричал им:
— Помогайте!
Ирена с братом кантовали и складывали под навесом уже сухие кирпичи. За каждую тысячу высушенных кирпичей мастер Тессар платил им по одной марке. Иногда удавалось заработать и три — это уже было целое состояние. Когда хозяин завода пан Битнер узнал, что это дети бунтовщика Ольшинского, он рассвирепел, обругал мастера и приказал даже близко не подпускать к заводу «коммунистических выродков». Пусть быстрее дохнут с голоду. Нечего их жалеть.
Вскоре Ирене прислали повестку с биржи труда. Она собиралась туда с тяжелым сердцем. Мать и сестренки провожали ее плачем и причитаниями. Один Юзеф, шмыгнув раз-другой носом, сказал:
— Не робей! Может, обойдется…
Придя на биржу, Ирена увидела там несколько десятков девушек и парней. Среди них были и знакомые по школе. Все боязно жались к стенам коридора. Жарко, а многие надели зимние пальто, шали и шапки, в руках большие узлы с едой и одеждой. Это на всякий случай. Они приготовились к самому худшему — вдруг сразу угонят в Германию?
Пожилой солдат с багровым лицом то и дело открывал высокую, массивную дверь в глубине коридора и выкрикивал одну-две фамилии. Очередь быстро таяла. Наконец, позвали Ирену. Прижав узелок к груди, она встала перед тощим, очень высоким немцем с плотно сомкнутым ртом и пустыми холодными глазами. Левый плоский рукав его мундира был заткнут за ремень.
