Питер Устинов - Побежденный
Ступни у Ганса были большими, танцевал он неуклюже. Однако девушки нравились ему, он с живым интересом смотрел на них как на будущих матерей, любовался изысканной грациозностью их движений, столь чуждой мужчинам. Почти каждую привлекательную раздевал взглядом. При этом на его щеках появлялся стыдливый румянец.
Привлекали его внимание и статуи. В парке была статуя водной нимфы, она стояла на коленях и с выражением неописуемой нежности на лице держала на ладони кувшинку. Груди у нее были твердыми, крепкими, шея очень красивой, изящно выгнутая талия казалась почти живой. Ганс не имел бы ничего против такой жены — которая не произносит ни слова и находит такую радость в обыкновенной кувшинке. Он изливал все свои чувства на нее и ходил на вечеринки только потому, что его приглашали.
Заметив, что все больше и больше его сверстников ходят на свидания, Ганс принялся размышлять. И неизменно приходил к выводу, что ему назначено судьбой вести за собой других, а не следовать за другими, что эта природная способность налагает на него суровую ответственность, лишает его возможности вести нормальную мужскую жизнь. Фюрер нашел, что его любовь к Германии является своего рода супружеством. Ганс считал, что ему, возможно, тоже придется делать выбор между плотским и аскетическим, духовным союзом. Однако эта тема так и не была окончательно закрыта. Она почти ежедневно вновь и вновь требовала его внимания, и хотя вывод неизбежно бывал тем же самым, тема открывалась вновь всякий раз, когда мимо проходила какая-нибудь стройная, веселая девушка, оставляя за собой аромат духов и хихикая, опираясь на руку спутника.
Смех как таковой раздражал Ганса, однако женский, с его трепетным волнением и смутным предвестием радости, был очарователен. В нем слышалось что-то приятно непристойное и несерьезное; в нем был элемент лести и развлекательности. Смеясь, девушки, казалось, льнули к мужчинам, крепче прижимались к ним — словно были готовы ради еще пары шуток отбросить осторожность. Ганс завидовал тем, кто умел смешить женщин.
Мать иногда говорила ему: «Почему бы тебе не пригласить на ужин Ханнелоре Экшмидт? Она хорошенькая, скромная».
Эта заботливость была ненавистна Гансу. На кой черт ему скромная девушка или даже хорошенькая? Если полковник по своему обыкновению отвечал: «Всему свое время, мутти — не надо торопить события», Ганса это лишь злило еще больше.
Проблема женщин была неимоверно раздражающей, скучной.
И все-таки…
— Ты должна понять, мутти, — сказал как-то полковник, когда они были одни, — что Ганс слегка задержался в развитии. Для своего возраста он очень умен, физически крепок, но настолько младше своих сестер, что вынужден был проводить много времени с нами или в одиночестве. Он всегда робок с девушками и замкнут. Некоторым девушкам это нравится, но обычно потому, что сами они робки и замкнуты. Ухаживание у людей с таким темпераментом может тянуться много лет. Мой двоюродный брат Отто женился на возлюбленной детства, когда обоим было уже за сорок. Оба не могли заставить себя поднять этот вопрос. Когда в конце концов это сделала она, Отто разрыдался, как ребенок, хотя во всех других отношениях он был вполне нормален, служит директором бойни и блестяще преуспевает на своем поприще.
— У нашего мальчика золотое сердце, и он кого-нибудь очень осчастливит, — ответила фрау Винтершильд.
В гитлерюгенде Ганс делал успехи и радовался этому, поскольку вся его бурная энергия уходила на строительство дорог, пение хором у бивачного костра и прочие доблестные подвиги в лесу и в ноле. Он загорел на открытом воздухе, и девственность не причиняла ему страданий.
Весной 1939 года Ганс с блестящими рекомендациями вступил в вермахт и получил от Гельмута Больмана поздравительную телеграмму, которой очень обрадовался. Времени для женщин теперь не было, если не считать памятного случая, когда он был вынужден присоединиться к четверым приятелям в откровенных поисках податливых девиц. Путь их лежал в Сан-Паули, неприглядный квартал Гамбурга. Во всех воротах, под всеми арками узких улиц оживленно шла торговля. Там были девицы на любой вкус, и те, кто днем громче всех кричал о возрождении арийской расы, теперь казались более всего озабоченными своими низменными желаниями. Гаулейтеры и группенфюреры, провозглашавшие на трибунах и на страницах печатных изданий, что еврейские осквернители арийских женщин заслуживают немедленной стерилизации, погружались в полумрак этого нордического дна, чтобы найти жеманного мальчика своих мечтаний.
На этой рыночной площади царило строгое правило, предписывающее всем не узнавать друзей и даже недругов. Как стрельба в траншеях прекращается на Рождество, так и все дневные дела забывались здесь ради нечестивой цели.
Можно было увидеть, как дородный чиновник какого-нибудь министерства обнимает под уличным фонарем застенчивого гермафродита, но это зрелище не должно было вспоминаться под гневным орлом на стене его служебного кабинета.
Ганс со своим особенным темпераментом не видел ничего смешного в лысеющих сатирах, лапающих в темноте представителей обоих полов разного возраста; не видел ничего, кроме ужаса, словно страстный пастор из ибсеновской драмы. Не видел он и того, что разница между днем и ночью не так уж велика; что ежедневная одержимость размножением, племенными фермами для совершенных образцов арийского поголовья, Mutterehrenringe — кольцами за заслуги в сфере материнства, которые полагалось с гордостью носить на указательном пальце, имеющими съемный центр с бесконечно меняющимися числами, обозначающими количество отпрысков, принесенных на алтарь Фатерланда — являлась признаком нарастающего сексуального безумия нации. Непрестанно думать о здоровье — значит быть одержимым болезнью. И вот они, второстепенные провозвестники Нового Порядка, находились в Сан-Паули, отдавая должное старому, пачкаясь ночью в той грязи, которую пытались искоренить днем.
Ганс предоставил приятелям вести переговоры, а сам стоял столбом на тротуаре. И внезапно обнаружил возле себя отвратительную ведьму. Она намекающе улыбалась и подмигивала, будто заведенная.
Один из приятелей заметил обеспокоенный вид Ганса, благожелательно отвел его в сторону и объяснил, что девицы здесь не особенно хороши собой, но расценки у них вполне приемлемы. Двадцать марок.
— Солдатам привередничать не приходится, — сказал он и засмеялся.
Когда все стали подниматься по шаткой лестнице дома, перед которым эти особы находились в засаде, Ганс, почувствовав запахи сырости, политуры и прошлогодней капусты, остановился.
— В чем дело, дорогой? — спросила уцененная Венера.
— Неважно себя чувствую.
— Такой здоровенный парень и неважно себя чувствуешь? Брось! — И настойчиво зашептала: — Я знаю, Анна знает, здоровенные всегда робки. Пошли, угостишь меня выпивкой, а потом отправимся бай-бай.
Ганс охотно согласился. Пока они шли к бару, Анна красочно расписывала ему, что ожидает его за закрытыми ставнями. Ганса охватил сильный страх. Они вошли в бар, и расточительная Анна заказала шампанского — патриотического шампанского, шампанского Риббентропа. Стоило оно восемьдесят марок. Вчетверо дороже соития.
Анна неуклюже пыталась расшевелить Ганса. Соблазнительницей она была никудышной. Принялась виснуть у него на руке, поглаживать его. Ганс ее оттолкнул. Со своими темными, напоминающими проволочную щетку волосами она была отвратительна.
— Ты зверь, я вижу. Сильный мужчина, стремящийся добиться своего. Я тебя боюсь.
— Нечего меня бояться, — промямлил Ганс. Анна внезапно потеряла терпение.
— Что это с тобой? — выкрикнула она.
— Ничего, — огрызнулся он.
— Ты не извращенец? Не хочешь поцеловать мои туфли?
Ганс подумал, что ослышался.
— Ты похож на дрянного мальчишку-двоечника.
— Что?
— Я восточная царица. Ты будешь моим рабом, моей собачонкой!
Должно быть, она сошла с ума.
— Тебе нравятся мужчины, и все дело в этом, так?
Это Ганс понял и вскочил, дрожа от гнева. В неудержимом желании отомстить за оскорбление он подражал Гельмуту Больману, которым восхищался.
— Как ты позволяешь себе такую наглость? — загремел он. — Ты должна стыдиться себя! Как стыдится тебя Новая Германия, которую мы клянемся построить! Когда вся страна сосредоточена на труде, на созидании, на марше вперед с несгибаемой волей и высоко поднятой головой, женщины вроде тебя по-прежнему пытаются развратить наш народ! Будьте вы все прокляты!
Эта вспышка немедленно вызвала аплодисменты других мужчин, сидевших в полумраке со шлюхами. Анна, не на шутку испуганная этим непредвиденным возрождением нравственности, убежала. Атмосфера в баре изменилась полностью. Мужчины озирались, словно прозвучал сигнал подъема и они внезапно увидели отвратительных проституток в истинном свете. На краткий головокружительный миг Ганс стал Фюрером своего маленького Рейха. Однако уход его оказался несколько испорчен, потому что разгневанный администратор встретил солдата у двери со счетом в руке. Восьмидесяти марок у Ганса не было. Двое мужчин, которых он видел впервые, поднялись из-за столиков и доплатили разницу.
