Марк Гроссман - Засада
Это была животина, леший ее забери! Мосластые ревматические ноги еле тащили гнедого меринка по дороге. Он то и дело спотыкался, оборачивал к седоку недоумевающую измученную морду и судорожно зевал, роняя с вялых губ желтую травяную пену.
Но именно такая худоба и требовалась старшине. Будь конь получше, его отнял бы у мужика первый же встретившийся на пути германец.
Лошадь понадобилась старшине, разумеется, не для езды. Два-два с половиной десятка километров, которые отделяли просеку от Старой Руссы, он мог легко одолеть пешком. Крестьянин на лошади должен был казаться немцам местным человеком, и его открытая езда — свидетельство лояльности.
Первая встреча с оккупантами и в самом деле прошла вполне сносно. Ехавшие из города обозники не обратили на мужика с русой бородой никакого внимания.
Смолин глядел на солдат врага и старался спрятать за выражением внешнего безразличия и даже почтительности ненависть, раздражение, жажду мести, бушевавшие в нем. Разведчик, он, понятно, не впервые сталкивался лицом к лицу с людьми в серо-зеленых, будто саранча, одежках. Но там, на позициях, всегда могла наступить минута стычки или миг нападения, и оружие было против оружия, и ненависть против ненависти, и пуля на пулю. А теперь, тут, все не так, и надо ломать в себе то, что копилось в душе при слове «враг». Внешне, понятно, ломать, но все-таки...
Неподалеку от города Смолин остановился у жилого на вид дома. Может, здесь окажется кто-нибудь из русских и удастся выведать хотя бы крохи необходимых сведений.
На стук из дома вышел офицер в черном, сильно потертом френче. Он впустил Смолина в избу, медленно оглядел его и усмехнулся.
— Рус партизан? — ткнул он пальцем в мужика и постарался придать своему толстому и совсем не воинственному лицу черты бесшабашной отваги. Он был, кажется, пьян.
Русский с готовностью полез за пазуху и вынул бумагу.
Немец долго читал справку и, вникнув в ее содержание, засмеялся нетрезвым, почти счастливым смехом. Он похлопал Смолина по спине и вдруг сказал по-русски без всякого акцента:
— На, выпей, Семенов, чарочку!
— Благодарствую, господин гауптман, — пробормотал мужик и осушил стакан водки.
— Зачем в город? — внезапно с полной трезвостью спросил капитан и прищурился.
— За солью, ваше благородие. В Горках, в моей деревне, соль вышла. А в городе — лавки. Там продают.
— Именно! — подтвердил офицер. — Германское командование это порядок, Семенов. Поезжай с господом богом!
Поклонившись офицеру и помянув в душе всех святых, старшина уселся на телегу и тронул вожжи.
В голове шумело от выпитой водки, и Смолин расстегнул ворот своего диковинного одеяния.
У городского шлагбаума телегу остановили патрули. Немцы долго, по складам, читали справки, выданные старшине общего двора Лисьи Горки Кондратию Семенову.
Гауптфельдфебель, в стальной каске и с пистолетом на животе, неохотно вернул ездоку его бумажки, прикрикнул:
— Чтоб очень живо! Одна нога тут, другая нога — там. И наоборот!
Смолин видел Старую Руссу в дни июльского отступления. В дыму и огне боя не было времени присмотреться к ее домам и улицам. Теперь он увидел: город разгромлен, сожжен, изуродован; то там, то здесь на столбах покачиваются повешенные. Мимо них, угрюмые, молчаливые, бледные, изредка пробегают прохожие, главным образом, женщины, чтобы скрыться в своих подвалах или сараях.
Древняя Новгородская земля, пристанище Достоевского, купель «Подростка» и «Братьев Карамазовых», лежала в пепле и пыли, поруганная врагом.
Проезжая по обугленным улицам, разведчик внезапно ощутил, как сильно болят у него мускулы лица. Это получалось, наверно, оттого, что он постоянно хмурился и, спохватившись, старался придать своей физиономии равнодушное выражение.
Найдя лавочку, где продавали соль, Смолин записался в верстовую очередь, сплошь состоящую из женщин и детей. Какая-то тетечка нарисовала ему на ладони синим химическим карандашом номер и тут же поинтересовалась, нет ли у него чего для продажи?
Смолин пожал плечами, и тетка безучастно отвернулась.
Потолкавшись немного у лавки, старшина покормил меринка сеном со своей телеги и решил побродить по улицам. Он взял лошадь под уздцы и, бросая рассеянные взгляды по сторонам, отправился в центр. Стараясь прочно уложить в память все необходимое, разведчик вышагивал впереди гнедка, готовый к любым неожиданностям.
Мимо него рысью прошли кавалеристы. И солдаты, и кони выглядели вполне сносно. Значит, еще не нюхали пороха.
В сожженном саду чернели пушки. Семь штук. Калибры 105- и 155-миллиметровые. Огневые позиции? Или батарею отвели на отдых?
Вскоре старшина поравнялся с большим уцелевшим домом. Это, несомненно, казарма. Шлагбаум, и часовые у ворот. Смолин здесь на минуту замешкался. Но и этого времени хватило, чтоб заметить: в петлицах солдат, выходивших из калитки, трафареты инженерных войск.
У выезда на Юрьевскую дорогу разведчик остановил лошадь и стал сворачивать козью ножку. Но тут же вытянул руки по швам: навстречу шли солдаты в черной форме полевой жандармерии, со стрелами на рукавах.
Один из немцев достал сигарету, и Смолин бросился ему навстречу со спичками.
Солдат прикурил и оттолкнул мужика локтем.
Старшина взглянул на петлицы. Жандарм служил в двадцать втором батальоне.
В полдень, проведав соляную лавку и узнав, что очередь еще далеко, разведчик отправился на городские окраины. Сразу за городом услышал низкий гул самолетов на стоянке. Гнедко, подстегиваемый кнутом, дотащил ездока до Дубовиц, и возле них Смолин увидел непаханное поле, приспособленное под аэродром. В образцовом порядке, как на выставке, тесно друг к другу, стояли военные машины. Смолин насчитал шесть бомбардировщиков «Юнкерс-88 К», два истребителя-штурмовика «Фокке-Вульф-187», три ночных истребителя «Хейнкель-113», один «Дорнье-215» и один «Мессершмитт-Ягуар».
Прикинув, с какой стороны лучше бомбить аэродром, старшина отправился обратно.
Он ехал в город и с ненавистью думал о враге. Немцы настолько были уверены в безнаказанности, что даже не оградили взлетную полосу от посторонних взглядов. Ну, что ж — они еще расплатятся за все, в том числе и за эту тупую уверенность в своей победе!
Уже стемнело, когда разведчик, опустив в мешок немного крупной соли, направился к южной окраине города.
Теперь оставалось главное, ради чего он появился здесь. За последними домами окраины, чуть поодаль от дороги, приткнулась к рощице почти незаметная землянка. Он должен остановить лошадь у этой клетушки, постучать в дверь и попросить напиться. Его вопросы и ответы обитателя землянки заранее известны обоим. Встреча назначена на темное время, чтоб не вызвать ничьих подозрений.
Смолин безошибочно остановился в нужном месте и трижды постучал в дверь.
Встретила его, против ожидания, женщина. Убедившись, что перед ней свой, связная толково и точно сообщила старшине необходимые сведения. Они наполовину состояли из цифр, и разведчица называла их медленно, давая возможность товарищу запомнить каждую.
Поблагодарив женщину и пожелав ей удач, старшина забрался в телегу и дернул вожжи.
Он благополучно миновал патрулей и подъезжал уже к лесу, когда напоролся на облаву. Трое или четверо конных жандармов спешились у телеги, рванули седока за ворот рубахи, швырнули на землю.
Ах, с каким наслаждением поработал бы старшина кулаком по этим наглым, самоуверенным рожам! Но надо было держать себя в руках. Он совал немцам справки, пытался объяснить, что вполне благонадежен, даже расположен к оккупационным властям, но его никто не слушал. Один из жандармов, посвечивая на него фонариком, прокричал озлобленно:
— Все мужик — рус партизан! Все — капут! Молчать!
Через час разведчик уже сидел с десятком женщин и детей в избе на опушке леса.
— Наши парашютистов кинули с воздуха, — возбужденно говорила одна из женщин, — так эти идолы теперь всех хватают.
Помолчала немного, добавила:
— Мучить будут. Страшно мне.
Старшина чиркнул спичкой, осмотрелся. Никаких надежд на побег: окна загорожены дубовыми ставнями, подпола нет.
Он нашел в углу ведро с водой, напился и улегся на кучу тряпья возле огромной русской печи.
Вскоре женщин и детей прикладами выгнали наружу и куда-то увели. Разведчик остался один.
В полночь немцы подожгли избу. Сухие стены мгновенно вспыхнули, горница заплыла дымом, и стало тяжело дышать.
Старшина выбил стекла из рамы, ткнул кулаком в ставню, но сейчас же отскочил в сторону: доска, пропоротая пулей, затрещала.
Тогда Смолин сел на пол и уронил руки.
«Глупо... глупо... глупо... — стучала кровь в виски. — Такой риск, столько сделано — и вот: нелепая облава и нелепая смерть».
Огонь уже прихватил балки потолка, сверху сыпались куски горящего дерева, глина, песок. Копоть выедала глаза.
