Пак Голь - Отечество
Непривычная тишина угнетала. Над клумбой кружили пчелы, и сейчас их жужжание слышалось особенно отчетливо. Вдруг вдалеке, за сопками, два раза что-то глухо ухнуло, заставив девушек вздрогнуть. Трудно было разобрать, что это за взрывы — началась ли бомбежка или обстрел из орудий.
— Вот и конец! — грустно вздохнула Сук Хи, затаптывая ногами огонь. Розовощекая, с необычно большими глазами, словно темно-лиловой амурский виноград, всегда такая жизнерадостная, Сук Хи сейчас как-то присмирела.
— Да. Враги и сюда, наверное, заявятся, — согласилась Чон Ок. Она с тревогой всматривалась в сторону сопки, склоны которой пылали желто-красным убором осенних кленов.
— Говорят, все уходят… А как нам быть? Чон Ок, ты что решила?
На людях и в присутствии учеников обе девушки старались держаться солидно, как и подобает учителям, а оставшись наедине, они по-прежнему чувствовали себя просто школьными подругами. Они дружили давно, вместе прошло их детство.
— Не знаю… Не думала еще… Посмотрим, как дальше будет… — задумчиво проговорила Чон Ок.
— Все-таки придется уходить…
Но Чон Ок ничего не ответила, устремив взгляд в сторону сопок. В памяти всплыли последние дни, работа в школе, детство. Тревога все глубже закрадывалась в сердце девушки: как же дальше?
— Сук Хи, а ты? Надумала?
— Как скажет отец… Если ты уедешь, то и мне придется с отцом… Ведь он начальник участка, ему оставаться нельзя…
Ан Сын Хун, отец Сук Хи, работал на шестом участке. Чон Ок хорошо знала его. Он добрый человек. Но сейчас Чон Ок не хотела бы, чтобы ее подруга говорила о своем отце. Одно упоминание о нем вызвало волну горьких размышлений. Нет у Чон Ок более близкого человека, чем подруга. От Сук Хи у нее не было никаких секретов. Сук Хи тоже очень привязалась к ней. Бывало, ей первой, а не отцу поведает она свою самую сокровенную тайну. А тут… Когда и без того щемит грудь от свалившихся бед, Сук Хи оставляет Чон Ок. От этого на душе Чон Ок стало еще тоскливей.
— Мне раз пришлось уехать ненадолго в Ковон, — сказала она, — и то все время я считала дни и мечтала о возвращении. Скучала вот по этим кленам. Среди них как дома, они охраняют от всех горестей и бед. У нас так много чиндалле[3], и все такие пахучие, что голова кружится. А сопки и берег моря — все здесь просто чудесно. За той вон сопкой похоронена моя мама…
Сук Хи не раз слышала об этом, знала, что подруга снова готова расплакаться.
— Не надо вспоминать, а то и я разревусь, глядя на тебя, — тихо проговорила Сук Хи и присела на скамейку.
Скрипнула калитка, и вошел Тхэ Ха. Чон Ок вздрогнула, повернулась и не смогла сдержать радости. Словно из-за тучи выглянуло солнце и осветило ее лицо. Сук Хи с удивлением заметила, как ее подруга взволнована и обрадована.
— Ну как? Управились?—спросил Тхэ Ха. Он выглядел очень усталым. В руках у него был ящик с динамитом.
— Закончили, — ответила Чон Ок.
— Садитесь, — предложила Сук Хи, указав на скамейку.
Тхэ Ха осторожно опустил ящик на землю, вытер платком лицо.
— Что слышно? Говорят, все эвакуируются… — негромко сказала Чон Ок.
— Да, поэтому к вам и зашел. Раз кончили свою работу, ступайте в комитет партии.
— А куда эвакуируются?—Чон Ок виновато посмотрела на Тхэ Ха, как бы извиняясь за свою назойливость.
— Одни в горы, другие — в тыл, — нехотя ответил он и затянулся сигаретой. Трудно было понять, то ли Тхэ Ха рассержен этим вопросом, то ли устал.
— А нам можно в горы? — не унималась Чон Ок.
— Пожалуйста, только не советую. Лучше в тыл. — Тхэ Ха не мог ответить иначе: он любил Чон Ок, боясь даже себе в этом признаться.
— Почему же всем нам не уйти в горы?
— Женщинам там будет трудновато, вот почему.
— Ничего, я выдержу. Пусть другие эвакуируются в тыл, а я останусь здесь.
— Комитет партии не разрешит.
— Нет, разрешит, — не сдавалась Чон Ок.
— Ну и упрямая! По-моему, тебе в горах делать нечего.
Он понимал, что напрасно убеждать Чон Ок, все равно она пойдет к парторгу и будет добиваться своего.
Сильный взрыв где-то совсем недалеко потряс воздух. Девушки невольно пригнулись к скамейке. Тхэ Ха встал. Долина и окрестные сопки содрогались от набегавших волн глухого эха.
— Ничего страшного, — сказал Тхэ Ха, отвечая на немые вопросы девушек. Они побледнели и испуганно оглядывались по сторонам.
— Взорван первый участок шахты. За ним будет третий… — со злостью пояснил Тхэ Ха, поднимая с земли ящик.
Чон Ок встала, с опаской поглядывая на необычную ношу.
— Я зашел сюда по дороге из шахтоуправления. Завтра отправляемся. При всех вариантах советую готовиться, — голос его вдруг погас, и он, согнувшись под тяжестью ящика, медленно побрел за калитку.
— Куда ты? — крикнула ему вслед Чон Ок.
— Взрывать… Кстати, если нравится эта работа, вам помогут в комитете партии, — на ходу кинул Тхэ Ха, не задумываясь, слышат ли его слова девушки. Вскоре сгорбленная фигура Тхэ Ха исчезла за поворотом.
Глава 5
Когда девушки остались одни, Чон Ок попросила подругу побыть еще немного в школе, присмотреть за помещением, а сама вышла на улицу. Ей бросилось в глаза, что многие дома очень старые. Некоторые едва держались на подпорках. Правда, рядом лежал строительный материал, свежеобструганные бревна, но теперь все это стало никому не нужно. Не до ремонта.
На воротах некоторых чиби[4] все еще были заметны облезлые и кое-где замазанные старые вывески, напоминавшие, что когда-то тут был постоялый двор, там лавка, а здесь мастерская. Эта улица несколько лет назад называлась Улицей трактиров. По вечерам она оглашалась пьяными криками шахтеров, бранью.
Чон Ок вспомнила август 1945 года. Тогда страна освободилась от колониального ига. Поселок понемногу стал преображаться, появились новые дома, столовые и магазин. Сами собой исчезали мелкие лавчонки и трактиры. Но остались добротные дома под черепичной крышей. Эти дома и их хозяева врезались в память Чон Ок на всю жизнь.
…Шахта их была построена много лет назад, когда Чон Ок бегала босоногой девочкой. Деревня в долине жила своей привычной жизнью — сеяли рис, занимались рыболовством. Крестьяне не имели и понятия о каких-то машинах. Окрестные сопки сплошь были одеты густым лесом. Только кое-где лес расступался и на полянке можно было увидеть хижину хваденмина[5].
Этот нетронутый край и привлек внимание дельца с Юга. Он нанял людей, которые ковыряли сопки, искали и нашли уголь, руду и золото. Но жила оказалась бедной, добыча золота не окупала и десятой доли вложенных капиталов. На рудниках дело тоже не клеилось, и вскоре хозяин их забросил, сосредоточив все внимание на угольных шахтах. К тому времени японские власти проложили дорогу от морского порта Вонсан к Пхеньяну. Потребовалось много топлива для новой железной дороги.
Девочка Чон Ок не раз с ужасом глядела на нескончаемые вереницы тележек и тачек с углем. Босые, все в угольной пыли, люди, обливаясь потом, тянули груз вверх по горной дороге до ближайшей станции. В ушах и до сих пор, как протяжный стон, звучит «Э-хе-я!», повторяемое с тупой настойчивостью измотанными рабочими. И за все это — только гроши в конце недели, их едва хватало на миску чумизы. Скрипят повозки с углем мимо богатого дома с черепичной крышей, и рабочие зло сплевывают: «Будь ты проклят, старый боров!» Иначе они и не называли хозяина шахты, как «старым боровом».
Потом дела у «старого борова» пошли все хуже и хуже. По соседству обосновалась японская акционерная компания «Тэдон». Она тоже приступила к добыче угля и повела дело с размахом — возникла подвесная дорога, электрифицированная узкоколейка, прибыли экскаваторы и другие машины. И уголь потоком хлынул с шахт компании. «Старый боров» разорился, и его шахты перешли к японским хозяевам. В доме с черепичной крышей теперь поселилась семья старика акционера. Он-то и взял к себе в дом маленькую Чон Ок, когда ее родители умерли. В присутствии гостей он нередко подзывал девочку к себе и говорил:
— Вот, полюбуйтесь, моя приемная дочь. Бедняжка — круглая сирота, натерпелась она, как тут было не сжалиться. Правда, у меня самого пятеро сыновей. Родственников у нее не осталось, и вся забота на мне — подрастет, глядишь надо подумать о ее замужестве. И обо всех-то у меня болит сердце. А ведь кругом не люди, а истые звери… Им не понять моих чувств. Теперь у меня лишний едок прибавился, шесть ребят ходят в школу… Сами подумайте, забот не оберешься.
Но гости уходили, и Чон Ок превращалась из «дочери» в судомойку и прислугу. Особенно доставалось девочке от жены акционера, хитрой и двуличной женщины, в прошлом гейши. Она заставляла Чон Ок топить печь, носить из колодца воду, мыть полы. А «нареченные» братья любили издеваться над Чон Ок, дрались и дергали ее за волосы.
