Иван Чигринов - Плач перепелки
— Да где вы ее писать будете теперь! — махнул рукой Зазыба. — Берите уж так, без расписки. Раз надо, так надо.
Тогда лейтенант будто спохватился и заспешил.
— Лезь в машину, рули, — приказал он танкисту. Зазыба принялся раскручивать постромки, подавая лейтенанту, чтобы тот цеплял за буксирные крюки танкетки.
— А того, что с Ганной, можете и не дождаться, — вспомнил Парфен Вершков. — Она у нас смола, а не баба. Да и время как раз к тому. Самое подходящее, считай, в примаки пристать. И голова, глядишь, целее будет, и телу…
— Болтаешь, сам не знаешь чего, Парфен, — поморщился Зазыба. — Что-то ты…
— Его, наверное, женка от себя шуганула, — высунулся из люка танкист.
Лейтенанту не понравилась такая развязность своего подчиненного, и он прикрикнул:
— Ну-у, ты-ы!
Когда постромки наконец были зацеплены за танкетку, кони стронули ее с места и, храпя, потащили по улице.
— Куда это они ее? — спросил Вершков Зазыбу.
— За дворы, кажись, сожгут там. Вершков мотнул головой.
— Это зачем?
— Не на чем ехать дальше. Горючее выгорело. Но выдержат ли постромки? Коротки, пришлось надвязать, — беспокоился Зазыба.
— Кони стронули с места, так выдержат.
— И надо тебе, Парфен, абы что говорить людям.
— Какое «абы что»? — вспылил Вершков. — Самое неприятное я берегу про запас. — Он прошел немного рядом с Зазыбой, который правил лошадьми, а потом сказал: — Чем эту коробку пустую тянуть, вы лучше б погоняли по чердакам мужиков наших, попороли бы их штыками, как воробьев киловатых. А то же прячутся где-то. Окруженцы, мать их за ногу! Еще фронт не прошел, а уже окруженцы!
— Что-то я не понимаю тебя…
— Так поймешь, когда пролупишь зенки. Да поздно небось будет.
— Говори ясней!
— Да уж куда яснее…
«Неужто кто из веремейковцев дезертировал? — подумал Зазыба. — Но кто?»
Кони вытащили танкетку за выгон на край овсяного поля, и тогда откуда-то из серых потемок вынырнули Овсюков с четырехугольной жестянкой и Ганна Карпилова.
— Где пропадал? — строго спросил красноармейца лейтенант.
Тот молча потупился.
— Я спрашиваю, где пропадал столько времени?
— Товарищ лейтенант…
Но тут заступилась за красноармейца Ганна Карпилова.
— Не кричи на него, командир, — сказала она и засмеялась: — Солдат же пришел!..
Лейтенант с брезгливостью чистоплотного человека передернул плечами, но распекать Овсюкова перестал.
Зазыба с Парфеном Вершковым тем временем отцепили постромки. Из танкетки вылез красноармеец, показал лейтенанту замок от пулемета.
— Надо куда-то выбросить, — кивнул тот и взял у Овсюкова жестянку с керосином, поболтал для порядка, а затем, не жалея, начал выливать керосин на броню.
— Поджигай! — скомандовал он.
Овсюков тут же чиркнул спичкой о коробок и, не дождавшись, пока разгорится, бросил ее на самый верх танкетки. Синее пламя сначала несмело лизнуло броню, затем рванулось вверх и, став красным, охватило всю танкетку. Сразу вокруг сделалось светло, а тени, которые отбросило пламя от пятерых удрученных мужчин и одной женщины, полной своего мимолетного счастья, выросли чуть ли не до самых деревенских дворов, заплясали, будто живые.
II
Зазыбова усадьба находилась в коротком переулке, который не имел названия, и была там крайней. Усадьба бросалась в глаза еще с улицы просторной, в двенадцать венцов с подрубом, хатой; двор, как и положено, был обнесен тыном, а ворота, сколоченные из отесанных досок, вот уже много лет висели на почернелых дубовых вереях. Тыном двор выходил на пустошь, где с самой весны обычно росли репей и крапива; дальше, между пустошью и колхозным полем, был глубокий овраг, который терялся в сизой полыни и постепенно раздавался вширь, пока не достигал леса, затем распадался, образуя лощину, поросшую по краям болотным перцем, а посредине — бледно-розовым букашником, ползучим клевером и лилово-красными луговыми васильками. В начале этого оврага было глинище, там брала глину для стен и печей вся деревня, потому почти всегда летом дорога под окнами в переулке была словно окрашенная. Зато зимой тут все заметало и по переулку нельзя было проехать даже на санях. Окна Зазыбовой хаты смотрели на две стороны — одни выходили на юго-запад, прямо па деревню, а другие во двор, откуда видны были поле с большаком, обсаженным березами (когда-то сажал их каждый против своего надела), и лес, почти круглый год, и летом и зимой, окутанный дымкой. Рядом с Зазыбой в переулке жили Евхим Касперук, Христина Гоманькова с сыном-подростком — она овдовела в финскую войну — да большая семья Кузьмы Прибыткова, два сына которого воевали теперь па фронте. Но первым начинал этот переулок человек из зазыбенского рода, Денисов дед Иван… Был он человек болезненный и скоро, кажется, через год после того как отменили крепостное право, умер. У его жены остались сын Евмен и дочь Устинья. Денис, Евменов сын, брал жену из Зеленкович. Невесту он указал сам, но ездили за ней три раза. Сперва отец невесты, Давыд Сеголетка, не решался отдать дочь на ту сторону Беседи, в Веремейки, потом сама невеста будто чего испугалась, однако в третий раз сватов приняли. Тогда как раз веремейковцы были в Бабиновичах на ярмарке. Свадьбу сговорились справить осенью, не стали ждать зимы. Случилось так, что теперь торопил уже отец невесты: сваты из Веремеек попались сговорчивые и не запросили большого приданого, а мать жениха даже кужельным[2] не поинтересовалась. Все Веремейки ходили тогда в Зазыбову хату смотреть Денисову невесту. Марфа сидела с грустью в блестевших, будто заплаканных, глазах, но была красива, всем приглянулось ее смуглое, почти цыганское лицо и волосы цвета воронова крыла. Жених тоже был под стать невесте: лицо светлое, брови черные, волосы русые. Со временем волосы эти пополовели, будто их пылью присыпало на большой дороге, наконец и вовсе стали седыми на висках и возле ушей, а на макушке заблестела плешь. Марфа с годами не изменилась, только стала слишком тихая, руки старалась прятать под фартуком: от работы они у нее были в синих сужильях. Родила Марфа Денису одного сына, Масея. Может, были бы у них и другие дети, да в четырнадцатом году, как началась воина с кайзером, Дениса забрали на румынский фронт. Оттуда он вернулся из госпиталя — отпустили долечиваться к семье в деревню. Тут он и две революции пережил, а когда в восемнадцатом году пришел в Забеседье из Унечи Щорс набирать добровольцев, Денис достал из сундука свою солдатскую фуражку с блестящим околышем, с которой даже не была снята кокарда, и записался в красное войско. Может, он тогда и не попал бы к Щорсу, но вышла неожиданная ссора с отцом: цыгане увели с луга их жеребую кобылу, на которую возлагались большие надежды в хозяйстве, и виноват был Денис, так как не остался в ночном, а сбежал в деревню к жене. Тем не менее Зазыба будто прикипел к революции — через всю гражданскую пронес он веру в нее, познавал исподволь, зато крепко и навсегда.
Когда спустя несколько лет вернулся в Веремейки, то носил уже на гимнастерке орден Красного Знамени. Тогда это был, может, третий человек с орденом на весь Калининский округ…
Веремейки расстроились так, что солнце, выплыв из-за пригорка, на какое-то время будто ложилось на дорогу между крайними хатами посреди улицы. Могло показаться, что это даже не солнце, а огненный клубок, скатившийся откуда-то. Но время шло, клубок постепенно, будто с большим трудом, отрывался от земли, на глазах уменьшался, белел и становился похожим па солнце. Наконец солнце-клубок сворачивало, плыло до полудня вдоль деревни, снова поворачивало и останавливалось к вечеру в другом конце ее, но теперь уже не касаюсь земли — за озером начинался лес, и оно незаметно, как-то сразу скрывалось за ним.
Сегодня солнце продиралось сквозь туман, как спросонья. Туман долго скрывал землю и небо на востоке, но вот он наконец будто встрепенулся, приподнялся над землей, и тогда солнечные лучи посеребрили росу, плотно лежащую везде, от пригорка до самой деревни. Можно было подумать, что солнце будет светить весь день. Но вскоре оно вдруг потускнело, хоть и сделалось еще более красным, даже багровым, словно намеревалось перегореть.
Деревня постепенно пробуждалась. Поднимали и опускали деревянные бадьи на длинных очепах колодезные журавли — в Веремейках было четыре колодца, и все с журавлями, — и деревенские бабы, шлепая потресканными пятками но узким стежкам, уже сгибались под коромыслами, носили воду. Валил дым из труб. Хлопая крыльями, на пряслах распевали гологутские петухи.
Денис Зазыба вышел во двор, когда солнечные лучи упали с вяза, что стоял на улице напротив хаты, и легли на большие тыквенные листья, которые на желто-зеленых косах выползали па дорогу из Прибыткова огорода. Небо над головой было чистым. Только с левой стороны, аккурат над озером, толпилась стайка белых облачков, которые чем-то напоминали разбежавшихся и чисто вымытых ярок.
