Роман Кожухаров - Штрафники штурмуют Берлин. «Погребальный костер III Рейха»
Какой-то животный, щенячий скулеж доносился из темных зарослей. Кто-то жалобно, в голос всхлипывал, причитая: «Не вбивайте… мамо… мамочко… не вбивайте».
Пули, выпущенные Андреем из автомата, проделали проход в плотном хитросплетении ветвей. Он вышел к шевелившемуся на земле телу. Оно издавало хрипы и никак не хотело расставаться с жизнью, которая уходила из него, как воздух выходил из пробитого в нескольких местах ската колеса. Наверное, пули аникинского ППШ продырявили его в нескольких местах. Рядом с агонизирующим, поджав колени к груди, вжимаясь в землю, трясся человек. Когда ствол ППШ блеснул у него перед глазами, он заверещал, как сам не свой. Молниеносно вскочив на ноги, он плюхнулся на колени и принялся целовать голенища Андрея. «Не бвивайте… не вбивайте, товарищ командир… Это все он, это не я… Это все Хрумченко…»
XIX
Скуливший назвал фамилию одного из двоих штрафников с трехмесячным сроком. Аникин ударом правого сапога брезгливо пнул растекшегося соплями. Тот безвольно, словно куль с мукой, откатился в кусты. Пилотка по пути слетела с его головы. В темноте проступило пятно пельменно-белых волос, которые то и дело вздрагивали. Всхлипы перешли в рыдания.
Вдруг его завывания заглушил ухнувший выстрел. Эхо взрыва дробными раскатами разнеслось по лесной чаще.
– Заткни пасть… – раздраженно процедил Аникин и зловеще добавил: – Заткни, говорю…
Всхлипы стали заметно тише. Еще один выстрел разорвал плотный сосновый воздух. Неужели танки? Наши или фашистские? Рвануло вроде впереди, хотя метущееся среди деревьев эхо могло и обмануть.
– Фамилия?.. – сухо могильным тоном спросил Андрей.
– Моя?.. – заикаясь, сквозь нескончаемые всхлипы, спросил валявшийся пельмень.
– Не моя же, гад… – процедил Андрей.
Ненависть опять закипала в нем.
– Фамилия, гад…
– Жижевич…
Это был боец из партии белорусских полицаев. Совсем тщедушный парнишка. Одно слово – сопля. Не зря во взводе его сразу, без заморочек, перекрестили в Жижу.
– Этот?.. – Андрей ткнул стволом автомата в лежащее на земле тело. Хрипы уже прекратились, и он перестал шевелиться.
– Это Хрумченко. Я не хотел в вас стрелять… Он меня зарезать хотел. Щас, говорит, москаля большевицкого пришью, а потом тебя – как свинью заколю… Я не хотел, не хотел, товарищ командир… Это все он… Отсидимся, говорит, а потом через лес уйдем к немчуре…
– А ты, гад? – тем же замогильным тоном, спросил Андрей.
– А я… не хотел… я не хотел…
– Не скулить… – Андрей сплюнул. – Возьми документы у этой гниды. Только живо!..
Жижевич тут же подскочил, приговаривая:
– Да-да, документы… Тильки не вбивайте…
– Документы – мне. Винтовку его возьми… и свою… Живо – вперед… я сказал, вперед…
XX
Не успели Аникин и Жижа отойти на несколько шагов от того места, где остался валяться мертвец, как по глазам резанул свет фонаря.
– Андреич! Едрена корень!.. – вскричал голос Липатова.
Прямо на них, сопровождаемый треском сучьев и ветвей выскочил замкомвзвода в сопровождении Курносика и Кокошилова.
– Ух, слава Богу, нашелся командир… – выдохнул Липатов. – А то Кокошник нагнал страху. Говорит: там, мол, остался старший лейтенант, щас будет… А что щас, что там… А тут стрельба как раз. Ну, думаю, фашисты в тыл обошли и на вас нарвались… Уф, ну и переляк у меня произошел… А вы целехоньки… Э, все в порядке?..
– В норме… После эмоциями поделимся… – сурово оглянувшись на Жижу, проговорил Аникин. – Позади немцев нет. А вот впереди…
– Огрызаются, гады… Второй взвод справа подошел… У них там две «тридцатьчетверки» при́данных… Они как давай колошматить по точкам фашистским… А те – удирать… Мы уже два миномета вражеских взяли. И боекомплект – четыре ящика и один початый… И стрелкового порядочно, гранаты, «фаусты»…
– Лады… – ободренный услышанными новостями, проговорил Аникин. – Как на фланге пришлось?
– Прорвались… – коротко отозвался замкомвзвода. – Двое раненых. На ногах… Из новичков. А политрук наш каков оказался! А?..
Липатов обернулся к политруку. Тот смущенно закашлялся.
– Ладно, не скромничайте, товарищ лейтенант, – подзадоривая, сказал Липатов. – Расскажите взводному… Все равно по пути…
– В рукопашной немец чуть не придушил, – сквозь кашель проговорил Куроносенко. – Верзила попался. Повалил на спину и – за горло. Будто тиски сдавил. А я свой ТТ вытащил из кобуры и в бок тому стволом… А он – осечку. Раз, второй… И в глазах уже темнеет… Ну, я тогда руку отвел и рукояткой фашиста – в висок. Ра-аз! Он и обмяк сразу. Еле скинул тушу с себя. А после – на ноги и – пулю в него. Уже без осечки…
– Ладно – пулю, – подхватил Липатов. – В атаку, вон, повел ребят… Как был, с пистолетом в руке. Молодец, политрук… Орал так, что у немцев контузия случилась…
В другой ситуации это, наверное, выглядело бы странно: штрафник, подчиненный, хвалит лейтенанта, а того распирает от восторга и радости. Еще бы: одолел то, что прежде оказывалось сильнее его, выкричал свой страх, пока бежал на вражеские автоматы. Впервые воспринимают его так, как и должны были – политруком взвода, а не трусливым Курносиком.
XXI
Спотыкаясь, цепляясь ногами за ветви и корни деревьев, они стали огибать поляну. По словам Липатова, где-то здесь, на правом краю, должны были находиться бойцы Затонского. Вдруг поляну прошил насквозь молниеносный высверк огненной струи, которая оборвалась взрывом. Он вспучился на самом краю, вокруг ствола дерева, окутав его облаком пламени. Высоченная сосна, переломившись в месте взрыва, с шумом упала на соседние деревья, по пути с треском ломая сучья и ветви.
Этот взрыв, маломощный, резанув по глазам Аникина оранжево-белой вспышкой, и остальных заставил невольно зажмуриться. Перед тем как у Андрея смежились веки, в мозгу его успела запечатлеться картинка черно-красного фотоснимка: вдоль всего пространства поляны, прошитой пунктирами очередей, то тут, то там торчали двигавшиеся и шевелившиеся округлые силуэты. Почти каждый из них выбрасывал кроваво-красный зубчик огня. Отсвет взрыва – скорее всего, это взорвалась граната фа-устпатрона – высветил ближние силуэты более четко. Это были бойцы, они вели стрельбу куда-то вправо. Даже можно было разобрать стеганые полосы телогреек лежащих, чью-то ушанку, блеснувшую каску.
Совсем близко от поросли молодых сосен, сквозь которую продирались взводный и его товарищи, лежал убитый. То, что он мертв, Андрей осознал сразу, скорее, его осенило на уровне подсознания. Неестественно вывернутый на левый бок, с рукой, задравшейся вверх и изогнувшейся в локте, да так и застывшей.
Вражеские пули перебили на этой руке пальцы, и теперь они жутко болтались, держась одной кожей, будто повешенные – на виселице.
Дальний угол поляны, куда все залегшие поперек поляны штрафники целили свои выстрелы, был погружен в непроглядную тьму, которая стала еще гуще, когда занялся огнем ствол повалившейся сосны.
XXII
С левого угла поляны застучал пулемет. Очередь из конца в конец пересекла дальний край поляны, уйдя на правый фланг. Один за другим оттуда в ответ выстрелили два фаустпатрона. Гранаты, прочертив световые спиралевидные следы, ушли значительно выше, разорвавшись в вершинах крон деревьев.
– Политрук… – окликнул Аникин лейтенанта. – Проберись туда к пулемету. Узнай, кто там. Похоже, что это подтянулись с левого фланга люди из отделения Шевердяева. Уточни, что у них с личным составом и боеприпасами… А мы отыщем Затонского.
Курносик развернулся и без лишних разговоров, выставив вперед сжимавшую пистолет руку, чтобы не напороться глазами на сучья, полез в чащу.
После того как исчез Куроносенко, они сделали, продираясь сквозь заросли, буквально несколько шагов и чуть не наступили на Затонского. Командир отделения полулежал под поваленной набок корягой, обессиленно притулившись спиной к трухлявому стволу.
Склонившись над его правой ногой, кто-то из бойцов делал ему перевязку. Его морщившееся лицо изображало страдание и немую борьбу с пересиливаемой болью. В левой руке он держал трофейную зажигалку, огоньком пенькового фитиля подсвечивая тому, кто оказывал ему помощь. Правой, с земли, он направлял в лица подошедших ноздреватый ствол своего ППШ, упирая его прикладом в усыпанный сосновыми иглами мох.
– Тоня, спокойно, свои… – негромко, но стараясь, чтобы голос его звучал как можно убедительнее, произнес Аникин.
– А я спокоен… – зло процедил боец. – Ранило вот…
Тут перевязывавший рану боец сделал неловкое движение, и Затонский, не сдержавшись, застонал, дернув рукой с зажигалкой.
– Тише ты, черт… – процедил он.
– Вот, едрена корень… Тоню ранило… – пробурчал Липатов, подходя вплотную к коряге.
– Товарищ командир… вот продырявило. Болит, чертова колода, пошевелить нет мочи. Искупаю кровушкой… Непросто грехи-то из организма наружу выползают. Накрепко приросли… Хе-хе… – процедив шутку сквозь зубы, Затонский попытался улыбнуться, и на миг страдальческое выражение сошло с его лица. Но только на секунду. Он снова сморщился.
