Пощёчина генерал-полковнику Готу - Сергей Дмитриевич Трифонов
Коля ни о чём не жалел. До начала войны ему всё нравилось в его жизни. Одно не удовлетворяло – не было у него девушки. У всех его друзей и приятелей были, а у него нет. Вернее, та, которая ему очень нравилась, была и жила-то совсем рядом. Она вместе с сестрой Кирой работала формовщицей на хлебозаводе и была на два года старше Николая. Вот эти два года и были, по его мнению, непреодолимым препятствием. Ему казалось, Светлана (так звали девушку) считала его ещё мальчиком, в её взглядах он улавливал насмешливую лукавинку, некое превосходство. Он побаивался её и всегда старался скрыться, когда Светлана приходила в их дом. Но всё было совсем не так. Светлане Коля нравился. Она не скрывала это от подруги Киры, и очень расстроилась, когда он уходил в армию и не попрощался с ней.
Сиротин лежал с открытыми глазами и думал, что он всё правильно сделал, вызвавшись добровольцем к орудию. Если не он, то кто остановит фашистов на мосту? Мог ли он позволить немцам беспрепятственно шагать на Москву, на их родной Орёл? Нет, не мог. И комбат не мог. И тысячи таких, как они с комбатом, остановят фашистов, а потом попрут их назад…
Свернувшись калачиком, сержант уснул, а во сне шевелил губами, будто разговаривал с кем-то. Ерёмин улыбнулся, поправил сползшую шинель, укрыл ноги сержанта, присев на станину, закурил.
Будущий день, эта река и этот мост, думал комбат, станут последней чертой его жизни. Ему, здоровому, тридцатилетнему мужику, в последние годы страшно не везло. В октябре тридцать девятого стало известно о том, что во время «освободительного похода» где-то под Луцком без вести пропал его старший брат Иван, майор, командир инженерно-сапёрного батальона. Получив извещение, после инфаркта скончался отец. Только Ерёмин вернулся в Ленинград, где базировался его артиллерийский полк, началась война с Финляндией. В мае прошлого года, после окончания войны, его направили в Полоцк командовать батареей, а какой-то «умник» в штабе по ошибке отослал матери похоронку. Теперь не выдержало материнское сердце, потерявшее старшего сына, мужа, а теперь и сына младшего. После похорон матери жена Лидия заявила, что из Ленинграда в эту дыру, в Полоцк, не поедет. Они тихо развелись. А в Полоцке его вызвали в особый отдел и стали требовать признания, какие каналы связи он имеет с братом, перешедшим на службу в абвер?
В штабе полка его предупредили, особисты отозвали документы на представление его к очередному званию капитана, к награждению орденом Красной Звезды и опротестовали приказ о назначении его начальником штаба дивизиона. Началась чёрная, густая, словно сажа, полоса жизни. Ерёмин сорвался, запил. Но началась война…
Он понимал, если будет жив, военной карьере конец. Это в лучшем случае. В худшем – арест и… Так лучше пускай здесь, на этом мосту, он честно, в бою, встретит свою смерть. Ни перед кем не надо унижаться, выслушивать угрозы, всякий бред про предательство… Ему хорошо с этим спящим мальчиком-сержантом. Только жаль парня.
Ночь была звёздной. Будто миллионы свечей освещали округу, отражались в реке, делая водную гладь яркой и какой-то живой, шевелящейся. Обдуваемые свежим ветерком шевелились светящиеся от звёздного неба ржаные колосья. Райская ночь. Только доносившиеся глухие раскаты и мерцавшие рыжие всполохи на юго-западном окоёме неба тревожно напоминали о реалиях бытия.
Ерёмин поёжился от ночной прохлады, взглянул на часы: начало третьего. Сержант спал четыре часа. Надо будить парня и самому вздремнуть. Он легко потряс Сироткина за плечо:
– Подъём, командир!
Сержант немедленно проснулся, вскочил, схватил лежавший рядом карабин.
– Что, немцы?
– Пока их нет, сержант. Заступай на дежурство, а я сосну малость. Гляди в оба. Через два часа буди.
Комбат прилёг на нагретый Сироткиным брезент, укрылся шинелью и через минуту уснул, прижатый тяжёлым мрачным сном.
Сироткин сбегал на ручей умыться. Ледяная вода прогнала остатки сна, и, поёживаясь от прохлады, он натянул на себя шинель. В кармане оказался большой сухарь. С удовольствием похрустывая и ощущая во рту приятную кислинку ржаного хлеба, он вернулся к орудию.
Как обычно бывает летом, ночь ненадолго вступила в самую тёмную фазу. Сироткин знал, что пройдёт час и звёзды начнут гаснуть, а на востоке по всему горизонту появится тонкая полоска приближающегося рассвета. Вначале она будет молочно-белой, потом станет желтеть, расслаиваться, в неё робко станут проникать косые солнечные лучи, придавая ей рыжие и красноватые оттенки. А затем из этого многоцветного одеяла разом, будто проснувшийся малыш поднимает золотую головку и потягивается пухлыми ручонками, взойдёт солнце, яркое, свежее, всевидящее.
Доносившийся с запада в начале ночи гул сражений утих, немцы в тёмное время старались не воевать. Николай в бинокль оглядел округу. Мост сиротливо отбрасывал тень. Шоссе пустовало. Последние бойцы их отступавшей дивизии ушли на восток, догоняя своих. Он тихо, чтобы не разбудить комбата, перенёс из ровика пять поддонов по пять снарядов в каждом, сложил их справа от орудия. Протёр фланелькой от ночной влаги панораму, прильнул левым глазом к холодной резинке прицела, покрутил колёсики вертикальной и горизонтальной наводки. Кнопка огневого спуска хищно чавкунала. Всё работало отлично. Сапёрной лопаткой слева и сзади орудия он выкопал небольшое углубление, спрятал в нём завёрнутые в кусок брезентухи три гранаты Ф-1 и два подсумка с патронами. Ещё раз оглядев позицию, остался доволен.
Ровно в четыре утра, как было приказано, сержант разбудил комбата. Жаль, конечно, было будить, но приказы не обсуждают. Как и вечером, перекусили хлебом с салом, запили родниковой водой. Около пяти часов с запада послышалось рычание танковых двигателей и лязг гусениц. Комбат с сержантом прильнули к биноклям. На шоссе, километрах в двух от моста, показалась колонна немецкой бронетехники.
– Странно, – сказал Ерёмин, – очень странно. Явно идёт танковая дивизия, а разведки нет. Обычно немцы вперёд пускают разведроту на мотоциклах и бронетранспортёрах. А тут, глянь-ка, совсем обнаглели, страх потеряли. Ну, сержант, покажем им кузькину мать, а?
Сироткин засмеялся.
– Конечно, покажем, товарищ старший лейтенант, ещё какую.
– Ты вот что, сержант, не
